«Человеческий ребенок рождается с фундаментальным видовым (присущим человеку как особому виду животных) биологическим дефектом: система адекватного инстинктивного реагирования на сигналы окружающей среды глубоко нарушена. На малейшую помеху удовлетворению инстинктивных потребностей может возникнуть неадекватная реакция, скажем, голодный младенец может кричать-плакать, отказываясь при этом от груди. И от матери требуются специальные усилия для того, чтобы успокоить малыша, – как описано выше. Только после этого он сможет начать сосать грудь. Даже домашние животные не ведут себя так. Некоторые исследователи (например, американский антрополог Эшли Монтегю) говорят о врожденном сломе всей системы инстинктивного поведения у человека.
А слом системы инстинктивного поведения – это ведь именно биологическая особенность, причем, с биологической точки зрения, особенность вовсе не благоприятная для выживания вида. Однако человек разумный выжил и даже преуспел в своем, зачастую рискованном, стремлении подчинить себе всю остальную природу. И в нагрузку к обретенному стремлению к всемогуществу получил особую привилегию: время от времени страдать от невротического поведения…»
137
Олег Вите, к сожалению, недавно ушедший из жизни, был самым известным и эрудированным из популяризаторов наследия Поршнева. Это благодаря, прежде всего, его усилиям увидела свет полная версия книги «О начале человеческой истории». В 2009 году он опубликовал статью, в которой применил палеопсихологический аппарат Поршнева к результатам психоаналитических исследований, – первый опыт такого рода. И, как отмечает исследователь, «быть может, самый неожиданный результат предложенного в статье сопоставления филогенетических представлений Поршнева и онтогенетических представлений психоанализа – удивительная легкость их согласования»
138.
Действительно, в психоанализе давно и хорошо известно о фрустрирующем воздействии речи на детей, – правда, не как об одном из проявлений интердиктивной функции речи. В центре внимания статьи объяснение появления у младенцев в возрасте примерно восьми месяцев открытой около семидесяти лет назад Рене Арпадом Шпицем негативной реакции на незнакомых, «чужих» людей. С тех пор никто не сомневался в важности «восьмимесячного» рубежа для психического развития ребенка, однако его убедительного теоретического объяснения не было, пока Вите не разглядел ему параллель у Поршнева и не распознал в «тревоге восьмимесячных» важный этап формирования второй сигнальной системы – невротическую реакцию на интердикцию, или «ОНИ-чувство» по терминологии автора, отталкиваясь от которого делается возможным «МЫ-чувство» – ощущение общности и, как его оборотная сторона, суггестия. Включенный в социум с самого рождения, ребенок подвергается с его стороны возрастающему психологическому воздействию, и очень важно для саморазвития ребенка установить этому воздействию жесткие границы. Теперь ребенок будет стремиться отклонять те воздействия, которые им ощущаются как «чужие». Сюда же указывают и проявления негативизма в психопатологии, которые в ранней филогении вида наверняка имели важный биологический смысл.
Однако интересующее нас явление интердикции – его проявления в онтогенезе и филогенезе человека – следует рассмотреть и с другой стороны.
«Наибольшую ступень интердикции мы назвали генерализованной интердикцией: имитационное провоцирование некоторого одного действия парализует возможность каких бы то ни было других действий (очевидно, за исключением функционирования автономной нервной системы) и это состояние парализованности, вероятно, может продолжаться долго – даже после прекращения действия данного имитатогенного агента.
Тем самым высшую форму интердикции можно было бы считать низшей формой суггестии: это уже не торможение лишь того или иного отдельного действия, но навязывание некоего состояния, допустим, типа каталепсии. Однако таков лишь зачаток суггестии, ибо под ней (под “внушением”) понимается возможность навязывать многообразные и в пределе даже любые действия. Последнее предполагает возможность их обозначать»
139.
Но чтобы реагировать на суггестию даже в низшей форме «генерализованной интердикции», нервная система должна быть эволюционно подготовлена к этому, заранее должна уже обладать определенным параметром, а именно – в ней должен присутствовать некий особый «блок», способный разом переподчинить действие всех афферентных и эфферентных импульсов диктату второй сигнальной системы. Таким параметром центральная нервная система Homo sapiens, действительно, обладает, – Поршнев назвал это свойство «податливостью на интердикцию», – и обеспечивается оно наличием у человека в архитектонике коры головного мозга верхних префронтальных отделов, характерных только для него. Даже у нашего утилизировавшего интердикцию предкового вида этих отделов мозга не было. Их же появление у неоантропа поначалу совсем не способствовало его адаптации и даже наоборот – ставила под сомнение саму возможность его существования. Значит, морфологические особенности мозга неоантропа были выгодны не ему самому, а кому-то другому. Так мы подошли к вопросу об особенностях дивергенции палеоантропов и неоантропов, который будет рассмотрен ниже, здесь же отметим, что именно за «большелобостью» кроются физиологические причины склонности человечества к неврозам.
У животных в природных условиях невроз – явление практически не наблюдаемое, и это понятно: невроз – черная метка для животного, в естественной среде животное-невротик обречено. Поэтому обычно, когда ведут речь о неврозах у животных, по умолчанию подразумевают экспериментальные неврозы, искусственно достигаемые в лабораторных условиях: создается ситуация, при которой в центральной нервной системе животного сталкиваются два разнонаправленных рефлекса, – ее называют «трудным состоянием» нервной системы, – и, если такому «трудному состоянию» удается придать инертность, то возникает невроз.
Что касается отряда приматов, то эксперименты показали чрезвычайную устойчивость к неврозам даже низших обезьян
140. Это не значит, что неврозы у них невозможны: столкновение таких жизненно важных рефлексов, как, например, пищевой и оборонительный, ограничение двигательной активности, нарушение биоритмов (например, естественного светоритма смены дня и ночи) или иерархических отношений в стаде, а также некоторые другие факторы способны вызывать у приматов сильнейший невроз, нередко связанный с вегетативными нарушениями и приводящий к гибели животного
141. Но в большинстве случаев, способных вызывать невроз у других животных, центральная нервная система приматов легко выходит из «трудного состояния» – не в одну, так в другую сторону: т. е., если оказывается невозможна реализация адекватного ситуации рефлекса, то обезьяна поведет себя неадекватно, но не «зависнет», не утратит своей обычной активности. Как же тогда получилось, что человеку невроз, наоборот, свойствен?
