Из множества концепций антропосоциогенеза мы избрали объектом для нашего анализа малоизвестную концепцию С. Н. Давиденкова – неспециалиста в данном вопросе – только потому, что она содержит ценное для нас зерно. Что касается ее слабых мест, то они вполне повторяют те, которые содержат в себе теории специалистов, но несомненной заслугой С. Н. Давиденкова при этом является объяснение природы ритуала – первой формы социального поведения – как реакции на «навязчивое состояние», способа снятия тревоги.
«Создание разнообразных защитных и охранительных ритуалов, поражающих нас теперь своей бессмысленностью, совершенно совпадает по своему нейрофизиологическому механизму с теми ритуальными действиями, которыми пользуется навязчивый невротик для своего успокоения»
192.
Вот поэтому-то Давиденков и приветствует «тенденцию в современной этнографии, которая стремится установить так называемую “преанимистическую” стадию культуры, выражающуюся в том, что человек, ещё до всякого одушевления природы начинает практиковать некоторые магические действия, прямо направленные на природу, из чего впоследствии и вырастает анимизм»
193. Вот поэтому и отстаивает существование у первобытного человека логического мышления. Дело в том, что он видит прямую логическую связь между невротической реакцией, которая действительно помогает невротику избавляться от навязчивого состояния, и распространением ритуала.
«В том-то и дело, что эта презумпция о безрезультатности ритуала вовсе не обоснована. Ритуал вполне достигает цели, ради которой он предпринимался. […] В самом деле, что делает с точки зрения динамики корковых процессов тот самый спешащий домой австралиец, который обламывает ветку дерева, чтобы остановить солнце? Он находится в состоянии тревоги вследствие застойной и аффективно окрашенной работы определённых кортикальных комплексов, эта тревога его мучает и ему мешает; гипертрофируясь, она начинает приобретать черты обсессии (навязчивого состояния), и тогда человек создаёт в коре своего мозга новый пункт концентрации раздражительного процесса (всё равно какой, лишь бы он был условно и иногда чисто случайно связан с основным перераздражённым пунктом [а точнее: никак не связан, противоположен ему – прим. В. Г.] и сам обладал достаточной аффективной окраской, чтобы сделаться для первого пункта источником внешнего раздражения) и использует отрицательную индукцию из этого второго очага, чтобы успокоить остальную кору мозга. Тем самым он уничтожает чувство мешающей ему тревоги и лучше может руководить своими действиями, получает больше шансов попасть домой до захода солнца. Достиг ли ритуал цели? Конечно да, и австралиец, повторяя то же действие в следующий раз, с полным правом может быть рассматриваем, как человек, обосновывающий свои поступки на опыте и наблюдении»
194.
Не ставя под сомнение, более того – от души приветствуя нейрофизиологическое объяснение ритуала само по себе и лишь слегка его дополняя, мы тем не менее решительно отвергаем вывод о рациональности первобытного мышления, который из него делает Давиденков. Опыт – опыту рознь, как и наблюдение – наблюдению. По большому счету, мы могли бы сказать, что животные тоже выстраивают «свои поступки на опыте и наблюдении», но механизм организации опыта и наблюдения у них при этом рефлекторный, не требующий ни логического мышления, ни сознания в целом. Что же касается первобытного человека, то его действия, конечно, уже подчинялись механизму второй сигнальной системы, но – вопрос: в какой степени? Да, этот механизм задавал цель, общую направленность действиям, он вторгался в естественную природную жизнь человека как нечто внешнее и непреодолимое, фатальное и демоническое, он подавлял работу рефлексов и переключал ее на себя. Но сами по себе действия, направленные на достижение цели – выполнение суггестивной прескрипции – еще долго оставались в ведении первой сигнальной системы, были рефлекторными – вполне такими же, как у животных.
«Перед нашим умственным взором отнюдь не “добрые дикари”, которые добровольно подавляют в себе вожделения и потребности для блага другого: они обращаются друг к другу средствами инфлюации, к каковым принадлежит и суггестия, для того чтобы подавлять у другого биологически полезную тому информацию, идущую по первой сигнальной системе, и заменять её побуждениями, полезными себе. Это явление инфлюации, в том числе суггестии, не имеет никакого отношения к гносеологии. Сколько обвинений в идеализме и мистицизме было обрушено на вывод Леви-Брюля о “прелогическом мышлении”, тогда как это явление действительно существовало на заре истории и проявлялось впоследствии, но только оно не было “мышлением”: оно было подавлением первосигнального (ещё единственно верного тогда) способа отражения окружающей среды и системой принудительного воздействия на поведение друг друга. Да, оно принадлежит не к гносеологии, а к онтологии. Это только взаимодействие особей. Тут нет отношения субъекта к объекту, а есть лишь отношение организма к организму. “Прелогическая стадия” ничуть не угрожает логике: тут логике ещё решительно нечего было делать»
195.
Итак, «преанимистическая» стадия существовала, только она не была еще стадией культуры – точно так же, как «прелогическое мышление» не было мышлением. По сути же оба эти понятия указывают на одно и то же: необходимость и практическая эффективность ритуала не только не дает нам никаких оснований говорить о рациональности архаичного сознания, но даже не подразумевает еще самого факта сознания, поскольку только с осознания ритуала начинается анимизм – первая форма сознания. В сознании нет ничего, кроме знания, и знание – это всегда знание чего-то, а потому сознания не существует вне какой-то его конкретной формы, которую в свою очередь придает ему содержание в виде какого-то социального опыта; и если первой истинно человеческой (в противоположность животной) деятельностью, – формой социального, т. е. уже не биологического поведения, – мы признаем ритуал, то исторически первой формой сознания могло стать только осознание ритуала – тот самый анимизм, до возникновения которого никакого сознания не было вообще.
Но, отойдя немного от темы, зададимся вопросом: как же тогда быть с той логикой, которую, вслед за своими учителями-этнографами, усматривал в действиях дикарей Давиденков? Здесь, прежде всего, следует помнить об уже известной нам опасности этнографических параллелей: дикари, живущие в условиях стремительного наступления цивилизации, – тем более находящие возможным вступать в общение с ее представителями-этнографами, – тем самым уже не совсем дикари. А самое главное даже не в этом, а в том, что логика существует в самой природе, т. е. существует объективно, – а иначе без потустороннего вмешательства было бы невозможно объяснить, как человек открыл ее для себя, – и вот эту логику самой природы – логику взаимосвязи и развития ее процессов и частей – многие исследователи и склонны приписывать первобытному человеку, который сам еще в значительной степени был частью природы.
