Такой труд подчинен ритуалу, и поэтому он – не труд, рассматриваемый в «Капитале». Он все еще противоположен сознательному труду. Однако, он и не совсем чужд ему, – если бы было иначе, то нам следовало бы поставить под сомнение правомерность употребления здесь самого термина «труд». Как известно, одной из научных заслуг Маркса стало то, что он раскрыл внутреннюю противоречивость труда:
«Всякий труд есть, с одной стороны, расходование человеческой рабочей силы в физиологическом смысле, – и в этом своем качестве одинакового, или абстрактно человеческого, труд образует стоимость товаров. Всякий труд есть, с другой стороны, расходование человеческой рабочей силы в особой целесообразной форме, и в этом своем качестве конкретного полезного труда он создает потребительные стоимости»
209.
Таким образом, стоимость по Марксу человек создает именно несознательным, «животным» трудом, подчиняясь чужой, навязанной ему, цели, удовлетворяя чужую потребность в оживлении капитала его рабочей силой, отчуждаясь таким образом от себя самого как человека.
Отчуждение человека в процессе труда от своей человеческой сущности стало очевидно с развитием капиталистической формы товарного производства, создавшей спрос на рабочую силу. Хотя изначально появление товарного производства, по-видимому, имело для истории человечества прямо противоположное значение: оно освобождало человека от сковывающего его развитие подчинения ритуалу. Ведь труд имеет еще и другую, неразрывно связанную с сознанием, сторону – «расходование человеческой рабочей силы в особой целесообразной форме», или конкретный труд. Ремесленный труд простого товарного производства активно развивал эту сторону труда, так что она полностью заслоняла для человека другую свою сторону: сама возможность сопоставлять различные виды труда появлялась у человека не раньше, чем готовый продукт его труда попадал на рынок. Капиталистическому работнику эта сторона труда (конкретный труд) тоже известна, хотя она и была сильно нивелирована промышленной революцией, но его социальное положение определяется другой, обесчеловечивающей стороной труда – создающим стоимость абстрактным трудом. Тем трудом, который деперсонализирует и ввергает в первобытное состояние абсолютной несвободы. Таким образом, у нас есть полное основание утверждать, что первобытный инстинктивный труд вошел составной частью в труд, который мы и сегодня называем «трудом». Если мы отвлечемся от труда и станем говорить о всякой человеческой деятельности вообще, то увидим, что наше сознание контролирует далеко не каждое действие. Большинство из них, ставших привычными, доведено до автоматизма, т. е. передается второй сигнальной системой, которая задает им общую цель, в ведение первой сигнальной системы, которая контролирует их в рамках заданной цели. Другими словами, речь идет о сознательно сформированных у себя человеком рефлексах, примерами которых он окружен буквально со всех сторон – начиная от самых простейших действий, таких как обычная ходьба, и заканчивая управлением сложной техникой.
Противники теории инстинктивного первобытного труда считают важным аргументом его коллективный характер, как будто бы коллективная охота уже сама по себе предполагает у охотников наличие сознания и развитой речи. Но, во-первых, они предпочитают не вспоминать при этом о животных хищниках, многие из которых охотятся коллективно и, ни о чем не договариваясь, исполняют в совместном действии различные роли. А во-вторых, на возможность коллективного действия людей, еще неспособных к обмену сообщениями, указывают наблюдения за детьми. В начале 1920-х годов в монументальном труде «Речь и мышление ребенка» Жан Пиаже описал в психоречевом развитии ребенка стадию «эгоцентрической речи», одна из характерных особенностей которой выражается как раз в таком явлении. При том что само по себе сотрудничество в действии (игре) у детей женевского «Дома малюток» исследователями наблюдалось уже примерно в 4–4 с половиной года, до 7–8 лет дети не стремились понимать друг друга, не стремились в своем общении к объективности. Такое стремление у них появляется только вместе с потребностью в логическом обосновании своих и чужих действий, т. е. опять же к 7–8 годам, и тогда же у них появляется потребность работать сообща. До этого времени дети руководствуются в общении со своими сверстниками совсем другими стремлениями, подчиняясь потребности говорить, но еще не имея потребности слушать друг друга. В общении друг с другом им важен сам процесс говорения, их общение с другими детьми однонаправлено
210. При этом во многих местах своей книги Пиаже проводит параллели между детской психикой и психикой дикарей и первобытного человека
211.
Позже Лев Выготский разглядел в «эгоцентрической речи» переходную ступень от «внешней» речи к «внутренней»
212, – в палеопсихологии Поршнева это соответствует переходу от суггестии к контрсуггестии. Все это дает основания полагать, что способность к сознательному коллективному труду и в филогенезе формируется у человека не раньше, чем его способность к сознательному труду вообще, – вместе с индивидуальной волей, способностью к логическому мышлению, сознанием в полном смысле слова, т. е. всем тем комплексом психических явлений, которые мы, вслед за Поршневым, связываем с контрсуггестией
213.
Конечно, как и в биологии, в психоречевом развитии онтогенез не повторяет собой филогенез, но проведение определенных параллелей между ними все-таки возможно – уже хотя бы потому, что, как и в биологии, в психоречевом развитии филогенез есть цепь онтогенезов, и значит, решающий момент филогенеза – уровень онтогенетического развития, на котором одно звено в цепи сменяется следующим. Этим уровнем развития онтогенеза определяется уровень развития филогенеза. Но и наоборот: социальные условия, в которых развивается индивид, в целом определяют возможности его субъективного развития, так что крайне наивно полагать, будто первобытные люди, условия развития которых коренным образом отличались от наших, могли обладать психикой, похожей на нашу.
Труд в начале человеческой истории мог быть лишь чем-то противоположным в своей основе привычному нам труду – целесообразной деятельности. Это уже не был животный инстинктивный труд, поскольку он подчинялся суггестивной прескрипции, и даже будучи направленным на удовлетворение первостепенных жизненно важных потребностей, прежде всего удовлетворял внушенной социальной потребности, связанной с ощущением общности, «мы». Но это все еще был «животнообразный» (используя выражение Маркса) инстинктивный труд, поскольку процесс труда не находил своего собственного отражения в сознании трудящегося человека.
