Все скрутила, завязала, затолкала внутрь. И осталось только самое настоящее и важное.
– Здравствуй, Июль.
Здравствуй, слышишь меня?! ЗДРАВ-ствуй.
Помнишь, я сказала однажды, что твое сердце принадлежит мне? Я не позволю, чтобы с МОИМ сердцем случилось что-то плохое.
* * *
Здравствуй, Июль… сколько раз он слышал эти слова. В разных ситуациях, шепотом, в полный голос, радостно, осторожно, озорно, ласково… но никогда – вот так.
Что он мог ей ответить?
Только:
– Здравствуй, Май.
И собственный голос показался чужим, незнакомым. И говорить было трудно.
А она шла навстречу. Ему навстречу. Медленно, неумолимо. Потом остановилась и стала внимательно изучать капельницу, затем перевела взгляд на монитор, к которому его присоединили. Словно понимала что-то, словно ноты свои читала на экране.
И Илья отвернулся, обратив голову в другую сторону. Чтобы не видеть.
Это было невыносимо – лежать и ощущать полную беспомощность, осознавать, что в ближайшие дни будешь здесь – в палате, с врачами, зависим от других людей. Не-вы-но-си-мо.
Но вдвойне невыносимо было осознавать, что таким его видит Май. Илья не хотел. Потому что он должен быть для нее опорой – всегда. Он – мужчина и глава семьи. А не… не лежачее существо, напичканное лекарствами.
Он даже не понял, как все случилось. Рабочий день без нештатных ситуаций. Изучал новый проект жилого комплекса, и вдруг стало душно. Мало воздуха. Ослабил галстук. Мало. Расстегнул верхнюю пуговицу. Все равно мало. Встал, чтобы шире распахнуть окно… не дошел. Словно кто-то в груди ржавой отверткой что-то закручивать стал… сил хватило только опереться ладонью о стол. Последнее, что помнит, – вошла Светлана Егоровна с папкой, а дальше темнота.
– Как ты? – послышался тихий голос жены.
– Все нормально, – ответил он через силу, затылком чувствуя ее взгляд.
Не смотри на меня.
Иди домой, Май.
Тебе нечего здесь делать.
Я сам справлюсь.
– Ты так и не научился мне врать, Июль, – негромкий цокот каблуков, голос послышался теперь с другой стороны.
Илья открыл глаза. Май обошла кровать и стояла сейчас перед ним. Какое-то время они смотрели друг на друга. Он просил ее взглядом: «Уходи». Она понимала. Он точно знал, что понимала, но…
Вместо того чтобы послушаться, начала снимать туфли. Одну, потом вторую, потом подняла до середины бедра узкую юбку и…
– Что ты творишь, Май?!
– А ну-ка, подвинься!
И залезла на высокую кровать!
– Май, зачем ты это делаешь? Перестань. Тебе… тебе вообще здесь быть необязательно. Лучше езжай домой, к Юне.
Но она не слушалась. Разве она вообще слушается, если что-то вобьет в свою революционерскую голову? Майя устроилась рядом, опустила свою голову рядом с его плечом, обняла рукой, очень осторожно, не потревожив ни один провод, и положила ладонь совсем рядом с сердцем, прошептав:
– Шестнадцатая, восьмая, шестнадцатая.
Словно волшебные слова из сказки. Словно это работает. Словно исполнится загаданное желание.
Не-вы-но-си-мо.
– Май, это не двухместный номер отеля.
– Помолчи, а? Сейчас я начну тебе рассказывать, что мы будем делать дальше. Я говорю – ты слушаешь и выполняешь.
– Май, ничего не получится. Ты без скрипки. Аншлага не будет.
Ему снова хотелось отвернуться, но ее голова была так рядом, и щека почти на плече. Совсем как утром. Сегодня утром они лежали точно так же. Только у себя дома. И впереди был целый день. У нее репетиция, у него – новый проект, и она такая соня, еще хотела дремать, и он привычно целовал ее в макушку. Он вообще не знал, как жить, если не целовать ее туда, и все было совершенно ясно и понятно еще утром. Всего несколько часов тому назад.
Илья не отвернулся только потому, что рядом была эта самая темноволосая макушка.
А Май ухитрялась самыми кончиками пальцев гладить его кожу, ничего не задевая.
Все правильно. Она же… музыкант. Скрипачка. Уткнувшаяся носом в его шею скрипачка.
– Наш сын ждет дома папу, чтобы разобраться вместе с ним, как работает новый радиоуправляемый катер. А твоя вероломная жена вернется сегодня домой и повесит на дверь портрет твоего любимого скрипача. Если тебе не нравится такое украшение нашей спальни, приезжай и сними его оттуда сам.
– А у меня есть любимый скрипач? – он все-таки обнял ее свободной рукой и сжал тонкое плечо.
– У тебя есть любимая скрипачка! Которая очень-очень тебя любит.
Нос перестал касаться шеи, потому что любимая скрипачка приподнялась и посмотрела на Илью. И отворачиваться уже было поздно. И закрывать глаза тоже.
– МЫ тебя очень-очень любим. И ждем дома, – поцеловала. – После того, как врач спустит с тебя три шкуры за кофе и сигареты.
– И тебе не жалко трех моих шкур?
Она тихонько рассмеялась. И от этого смеха вдруг что-то изменилось, стало светлее и… легче. Дышать легче. Смотреть легче. На нее смотреть. И не отворачиваться.
Майя… вечный родник с живой водой…
Интересно, у родников бывает острый язык? У его есть точно. – Тебе пойдет на пользу, – уверила она Илью. – Может быть, тебе даже понравится. Без трех шкур, сигарет и кофе. Будешь как новенький. Вернешься домой – начну регулярно практиковать.
– Я даже знаю чем – смычком.
Они засмеялись оба, поэтому не услышали, как почти беззвучно открылась дверь палаты интенсивной терапии. Врач заглянул проверить состояние пациента. За годы своей практики он повидал многое, но лежащих в обнимку и смеющихся мужчину и женщину через несколько часов после экстренной госпитализации больного – впервые. Это было настолько ошеломляюще и интимно одновременно, что доктор просто тихо закрыл за собой дверь.
Он зайдет чуть позже.
Пациент, только что поступивший, лежащий под капельницей и присоединенный к монитору, смеется. Негромко, но искренне и легко. По-настоящему.
А это значит – там все будет в порядке.
* * *
Рядом с «мерседесом» стояла патрульная машина. И двое полицейских. Один что-то говорил в рацию.
– Ваш автомобиль?
– Мой, – собственный голос звучал бесцветно и был прозрачным, как стекло.
Майя, прикрыв глаза, слушала гневную нотацию. Про безответственность на дороге. Про вопиющие нарушения. Про последующее наказание – штраф и, вполне возможно, изъятие прав. Про автоматическую и неоднократную фиксацию фактов.
– Что вы молчите?! – не выдержал сотрудник ДПС. – Нечего сказать в свое оправдание?!
