– Вот моя подруга, – говорит Радж, когда встает Пенелопа Стрейнджлайт.
Она одета в прозрачную черную тунику, колышущуюся над черными колготками в сеточку. На светлых волосах венок из черных роз. Получается такая соблазнительная Мортиша Адамс в свободный вечер.
Последний раз, когда я читала стихи, был, когда я закрыла аккаунт на Тумблере, но сегодняшнее представление ничего. Когда заканчивается знакомство, все поэты уходят со сцены, кроме одной, которая читает стихотворение о маленькой девочке в лесу глубоким мелодичным голосом. Когда она заканчивает, прожектор взмывает вверх и освещает клетку. Другой поэт, облаченный в старомодные твидовые брюки и кожаный ошейник с шипами над голой грудью, читает стихотворение с яркими строчками о том, в какие неприятности впутывался, когда играл в панк-группе. Странное мероприятие, слов нет, но оно затрагивает те участки моего мозга, которые давно пребывали в тени. Сегодняшний вечер напоминает мне первые годы в Нью-Йорке, когда у меня было сколько угодно времени, чтобы искать приключений, и я не сидела в офисе с работой.
– Ты часто ходишь в такие места? – спрашиваю я Раджа.
– Чаще, чем раньше, у меня теперь не такое беспорядочное расписание, – отвечает Радж, подумав. – Но не так часто, как хотел бы.
– Мне здесь нравится, – говорю я ему.
Он сжимает мою руку.
– Хорошо.
Вскоре ведущая приглашает нас разойтись по клубу для приватных чтений. Поэты уходят со сцены, чтобы осесть в разных местах. Пенелопа Стрейнджлайт пробирается через зал, когда видит нас.
– Радж! – восклицает она, выходя из образа и обнимая его. – Ты пришел. Замечательно.
Мне приходит в голову, что я понятия не имею, насколько они близки или насколько она в курсе обо мне.
К счастью, Радж меня представляет.
– Это Элайза, моя… девушка. – Он как будто впервые пробует это слово. Поворачивается ко мне в растерянности. – Ты ведь моя девушка?
Пенелопа громко смеется. Я просто булькаю от шока.
– Э… может быть? То есть наверное? Или нет? Тебе решать, – мямлю я.
– Слушайте, вы, двое, у меня есть стихотворение, которое идеально вам подходит, – говорит Пенелопа.
Я впервые замечаю, что у нее легкий певучий британский акцент.
Мы озадаченно идем за ней сквозь толпу, мимо бара, наружу, в патио, где стоит группа обнаженных греческих статуй. Пока мы идем, я не могу не бормотать, обращаясь к Раджу:
– Я к тому, что я не то что не хочу быть твоей девушкой, – объясняю я паническим шепотом. – Просто мы пока об этом в таких словах не говорили.
– Даже несмотря на то, что, возможно, поженимся в следующие выходные? – бьет меня наповал он.
Я изучаю его выражение лица: робкое, немного смущенное, но не рассерженное. Это хорошо.
– Тогда я твоя девушка, – говорю я. – Давай попробуем всерьез.
Он качает головой, как будто не может мне поверить.
– Девушка, – медленно произносит он, улыбаясь, словно привыкает так меня называть.
Пенелопа прочищает горло, и мы замолкаем. Она встает среди статуй, встречается с каждым из нас глубокомысленным взглядом и начинает читать стихотворение о новой любви:
Любовь моя, кто бы ты не,
мы голышом в еще одной желтой постели.
Скоро зима, я изучила довольно
кожи, похожей на небо,
по-моему. Все шторы Бруклина
кремовый лен, все завязаны
бантами, словно нервные языки,
вдоль белых карнизов.
Мы провели бабье лето
перекати-полем летя
по системе метро, по белым
тротуарам, садам и подвальные
спальни с пятнами от воды
на потолках, где тело мое, сломанная пружина,
корчится на новом матрасе.
Я хотела бы что-то значить
скоро. Пробуждаться
с потертым краем утра
и разгадывать
вместе полдень, есть апельсины в постели,
утверждать зубную щетку
в фарфоровом стакане, как флаг.
Любовь моя, кто бы ты не,
позволь изучить твою математику —
важные числа – дни рожденья,
братья и сестры, коды сигнализаций, любовники – сколько
месяцев здесь лежит хлеб, сколько
дней прошло со звонка твоей маме,
сколько тебе надо выпить, чтобы вести себя глупо,
сколько восторгов ты можешь найти во мне.
Белое небо над Бруклином, бесконечность
новой кожи. Я настрогаю
воды из этих туч – хотя я надеюсь
на лед, на весомость и яркое сопротивленье,
на белую кость сквозь кожу —
на твои кости, любовь моя, и на кожу твою.
Пугающее ощущение: услышать свои собственные мысли, те, в которых ты и сам себе не очень признавался, высказанные вслух в великолепных поэтических образах, в этом странном саду со скульптурами, в клубе с музыкой. Закончив, Пенелопа делает книксен. Радж выуживает из бумажника пятидолларовую купюру, по правилам мероприятия.
– Приятного вечера, детки, – говорит Пенелопа, проскальзывая мимо нас к бару в поисках другой группы слушателей. – Рада была повидаться, Радж.
– Это было прекрасно, – говорю я, когда мы остаемся одни.
– Да, правда, – соглашается он.
Повисает тишина, и я понимаю, что мы оба хотим сказать что-то еще.
– У меня от него такое чувство… – Я пытаюсь найти верные слова. – Точно такое чувство, как то, что у меня к тебе? Как будто что-то хорошее и правильное, и я хочу больше.
Он кивает.
– Да. Именно так. Странное ощущение.
– Странное, но вроде как совершенное, – размышляю я.
Мы стоим достаточно близко для поцелуя, но я не уверена, что у меня хватит смелости взять на себя инициативу. Я хочу защитить то, что у нас есть, от собственных резких порывов. Я не хочу опять все испортить, как в то утро в своей квартире. Может быть, мне не о чем беспокоиться, потому что Радж медленно наклоняется меня поцеловать, и я чувствую, как его ресницы щекочут мне кожу. Мне нравится, как его поцелуи разогреваются от нежности до увлеченности; одна рука скользит по моей спине, вторая гладит мне щеку. Когда мы наконец отстраняемся, я вижу, как он улыбается.
