Я уж было кинулась вниз. И вдруг услышала за спиной ее голос.
– Стой! С этим можно обождать.
Я вздрогнула и оглянулась назад. Может, она все же не умерла? Но она сидела в той же позе. Глаза навыкате, рот открыт. Губы не шевелились. И тут я совершенно четко услышала, как она проговорила:
– Да, я мертвая, ты не ошиблась. Страдалица наконец умерла.
Я перепугалась не на шутку. Думала, у меня душа уходит в пятки.
– Вам всем полюбился третий этаж, так ведь? Вы спите и видите, когда я помру, чтобы поскорей перебраться сюда. Да поделить меж собой драгоценности и деньги. И думать забудьте. Ну, чего стоишь? Иди сюда. Подойди ближе.
Слова ее действовали как магнит. И я медленно двинулась к ней.
– И куда же ты эдак спешила?
Я ничего не ответила. У меня голос осекся. И я безмолвно уставилась на нее. А Пиши вперилась в меня своими безжизненными глазами.
– Сними ключи с оборки моего сари
[2]. И ступай в северную комнату. Увидишь там большой сервант с запертым ящиком. Отопрешь его. Внутри найдешь деревянную шкатулку, завернутую в альпаковую тряпицу. Возьмешь ее и спрячешь у себя. Да так, чтоб ни она душа не прознала. По-твоему, я завещаю ее тебе? И думать забудь! Просто они все, как стервятники, слетятся, как только узнают, что меня больше нет. Потому-то мне и угодно от нее избавиться. Спрячь ее получше. Там хранятся мои любимые украшения: я не надевала их с тех пор, как овдовела. А ежели узнаю, что ты посмела навесить их на себя, сверну тебе шею. Не вздумай и прикасаться к ним. Ступай!
Даже не знаю, как я смогла снять ключи с сари почившей женщины и достать ту шкатулку с драгоценностями. Я вообще мало что помню. Ведь я не отдавала себе отчет, что делаю.
Когда я выходила со шкатулкой, которую спрятала у себя под сари, меня видели двое. В том числе Бандана, моя невестка. Она стояла у лестницы и что-то наказывала Бхаджахари, нашему прислужнику. Я прошмыгнула мимо. Завидев меня и не отводя глаза в сторону, она спросила Бхаджахари:
– Это кто, замужняя женщина или лошадь? Может, она живет на дереве?
Бхаджахари, давая мне проход, вжался в стену. Он тоже видел меня.
– А что это она там прячет? – спросила с верхней площадки моя невестка, по-прежнему обращаясь к Бхаджахари.
– Похоже, коробку, – ответил Бхаджахари.
– Коробку! Какую еще коробку?
Вот и все, что я расслышала. Закрывшись у себя в комнате, я спрятала шкатулку в своем новеньком сундуке и заперла его на замок. Я даже не поняла, когда спускалась по лестнице, что шкатулка такая тяжелая. Сообразила только потом, ночью, когда у меня разболелась рука.
Надо ли рассказать всем, что Пишимы не стало? Но как я могла? У меня так колотилось сердце, что трудно было дышать. Я совсем сбилась с толку и решила на минутку прилечь. Мне казалось, что ничего такого на самом деле не было, а если и было, то что именно?
За весь вечер Пишима так и не притронулась к своей еде – молоку с хои, – которую принимала у себя. Запасы хои хранились наверху, а чашку горячего молока ей принес Наанда Гхошал, наш повар.
Он-то, спустившись вниз, и сказал во всеуслышание:
– Пишитхакрун выглядит как-то чудно. Это не к добру.
Свекровь поднялась наверх. И через некоторое время крикнула Бхаджахари:
– Кликни мужчин. И пошли за доктором. Она не дышит.
Смерть Пишимы никого не опечалила. Никто не проронил ни слезинки. Мужчины не очень-то спешили домой. Доктор молча поднялся наверх и уже через четверть часа вернулся.
Услыхав, что Пишима умерла, я так и не пошла наверх, и это выглядело ужасно. Но у меня не было сил. Я лежала на кровати и плакала.
В таком положении меня и застал муж. Премного удивившись, он спросил:
– Что с тобой? Почему ты плачешь? Из-за Пишимы? Чудно!
Чудно, конечно. Ведь в их родне больше никто даже не всплакнул. Я же плакала вовсе не потому, что скорбела по умершей. А потому, что не находила себе места от страха. И за что только судьба уготовила мне весь этот кошмар?
Муж был удивлен. Наверное, растрогался, решив, что я оплакиваю Пишиму. Он сказал:
– Очень хорошо, что она умерла. Какая от нее была радость? Заняла три комнаты на втором этаже и сторожила свое логово. Все дни напролет чахла над своими драгоценностями. Никакой другой радости, ни утешения не знала. А вот что ты так убиваешься, ведь она тебе никто?
Что тут говорить. Я крепко прижалась к нему и все же проговорила:
– Только не ходи в крематорий. Я тоже не пойду. Боюсь.
Он присел рядышком, погладил меня по голове и сказал:
– Не знал, что ты такая сердобольная. Ты и правда очень добрая.
Потом меня позвала свекровь.
– Где же ты, невестушка? Иди-ка сюда. Побудь рядом.
За мной пришел Бхаджахари. И мне, в конце концов, пришлось пойти на третий этаж. Муж помог мне подняться по лестнице. Все премного удивились, увидев меня в слезах.
Свекровь не удержалась и спросила:
– Что это с тобой? Почему ты рыдаешь?
Невестка моя ничего не сказала, хотя, как я успела заметить, не сводила с меня глаз. Ведь она видела, как я спускалась по лестнице со шкатулкой.
Пишима лежала на циновке на верхней площадке. Вокруг нее собрались все домашние. Вместе с толпой соседей. И все же мне было страшно находиться возле покойницы. Что если она подглядывала за мной?
Процессия выдвинулась в крематорий поздним вечером. Вняв моей просьбе, муж не пошел с остальными под предлогом того, что неважно себя чувствует. Но никому до него не было никакого дела.
Я все не решалась рассказать ему о том, что случилось. Он бы все равно не поверил. Ведь я появилась здесь недавно. И он меня мог неправильно понять. А еще я беспокоилась оттого, что Пишима наказала мне беречь шкатулку с драгоценностями как зеницу ока. Так что лучше было никому ничего не рассказывать.
Елеосвящение Пишимы закончилось. Народ возвратился из крематория. Взошло солнце.
Родня собралась утром в комнате старшего брата свекра. Меня не позвали. С колотящимся в груди сердцем я сидела у себя и ждала. Ясное дело, они говорили про драгоценности Пишимы и про то, кому отойдет по наследству третий этаж.
Через час я поняла, что они пошли на третий этаж.
А я даже не могла вспомнить, куда подевала ключи Пишимы. Помнила только, что не прицепила их обратно к оборке ее сари.
Муж спустился через час, сердитый-сердитый. От одного его вида сердце у меня затрепетало от неведомого страха. Помолчав какое-то время, он сказал:
