— Правильно, — поддакнул дроу. — Боги — они милостивые. Добрым душам завсегда помогут. А вам тем более. Не так уж им и трудно, тем более, вы еще красавица. Мужчин неженатых кругом — тьма! Найдется и вам пара.
— Ты это о чем? — покосилась я на него.
— А вы о чем молиться собирались? — спохватился он.
— Хвалу воздавать, что меня этой ночью дома не было, разумеется.
— А-а, — протянул дроу. — Ну да, ну да. Правильно. А я пойду, пожалуй, посмотрю, что там у меня есть для вас.
И он быстренько скрылся с глаз моих. Так. Мне это не нравится. Второй раз уже меня замужеством запугивают. Надо будет им все-таки сказать, что это не их дело. Мало ли, почему я все еще не замужем. Может, я в храм собираюсь уйти, как папенька? Если кроме Маришки еще и весь гарем займется обустраиванием моей личной жизни, можно смело увольняться. Потому что чего-чего, а жизни-то мне и не будет. Да и вообще: ни один нормальный мужик на меня и не посмотрит, если я буду приходить на свидания с такой «группой поддержки».
Я не стала переодеваться: не во что было. Так и пошла в храм в легкомысленном платье с вышитыми золотом бабочками. Боги меня поймут.
Выбранный мною храм был довольно далеко, так что я успела заскучать и отбить себе попу, трясясь в карете: дорога до храма была отвратительной. Предполагалось, что путь к богам сложен и тернист. Хотя я подозревала, что у церковников просто не было денег, чтобы обслуживать дорогу. У нас храмы правильные, для народа сделаны, не то что в Мальве: там за каждый чих платить приходится. В храм войти хочешь? Плати. Снеди церковной отведать? Плати. Молитву прочитать? Плати. И не дай бог ты копыта откинешь — никто отпевать не будет, если на похороны себе не скопил.
У нас с этим было куда проще. Хотя и печальнее. Подъезжая к храму, я заметила, что он облез и облупился. Цветные стеклышки в окнах покосились, по крыльцу деловито разгуливали куры. Пахло вареной картошкой и дымом. Прямо как дома. Конечно, уже после того, как папа подался в служители церкви. Хотя он и раньше тащил домой всякие церковные штуки: святые писания, огарки свечей с алтаря, пояса послушников. Мы с мамой только смеялись над его блажью. А когда мамы не стало, отец и вовсе будто умом тронулся: продал поля, усадьбу и ушел в монастырь. Правда, меня без денег не оставил: несколько лет содержал, пока на ноги не встала, и на том спасибо.
Я долго на него обижалась. Не потому, что меня бросил, а потому что дом продал. Столько воспоминаний, столько счастливых дней — и все это отдано каким-то чужим людям. А ведь у нас был замечательный дом: двухэтажный, с уютным двориком и даже садом. Помню, когда была маленькая, все верила, что в саду живут феи, и часами просиживала там в засаде. И однажды увидела, как с неба спустился золотоволосый бог, покружился среди деревьев и одним прыжком вернулся на небо. Конечно, потом оказалось, что никакой это не бог, а просто сын остановившегося в таверне эльфа воровал яблоки, и отец надрал ему уши. Но все равно было здорово.
Я души не чаяла в нашей большой, скрипучей лестнице, и свято верила, что это не ступеньки, а клавиши огромного клавесина, и когда я по ним хожу, где-то далеко-далеко звучит музыка. Так что по вечерам я старалась карабкаться только по перилам, чтобы никого не разбудить случайным нажатием «клавиши». Мне нравился пыльный чулан и огромный чердак, заваленный всяким барахлом. Меня до чертиков пугал сырой и мрачный подвал, в который я никогда не спускалась, потому что верила, что весь пол там заполнен змеями. А огромная, мрачная и раскидистая ель возле самого крыльца, лишавшая кухню солнечного света, вообще казалась мне живым существом: суровым и страшным, отчего гулять я всегда выходила через черный ход. Там, в том доме, была моя маленькая и уютная комнатка с узенькой кроватью под белым балдахином и окно, в которое по ночам жутковато стучались ветки сирени.
По вечерам, когда я укладывалась спать, приходила мама, зажигала свечи и читала мне сказки. А папа всегда прятался в коридоре и подслушивал. Когда они уходили, в окно всенепременно забиралась Маришка: ее мать к тому времени уходила на встречу с очередным мужчиной, и Мариша всю ночь делала, что хотела. Мы играли в куклы. Потом, когда чуть подросли, устраивали ночные вылазки на кладбище и поиски клада. Потом, когда еще чуть подросли, бегали в дом старой графини, где каждый вечер были балы и званые ужины, и подглядывали за целующимися в саду парочками. Однажды мы стали свидетелями не только поцелуев. Озадаченные, вернулись домой. Я весь день молчала, чувствуя, что о таком у родителей спрашивать не стоит, иначе бы они мне и так уже рассказали. А вот Маришка маму расспросила. И мама ей рассказала. А Мариша — мне.
С той ночи нас обеих как подменили. Не признаваясь в этом друг другу, мы принялись за собой следить, ежедневно наводили красоту. Все чаще мы оказывались в компаниях, где были не только девочки, красовались и строили глазки мальчикам. И однажды Мариша не пришла ко мне ночевать. Точнее, пришла, но под утро. И та-а-акого нарассказывала! Я была не настолько смелой и еще несколько лет довольствовалась только ее рассказами и робкими поцелуями на редких и неуклюжих свиданиях. Эх, золотое времечко. Впрочем, что-то я сильно задумалась, и вот уже пять минут стою перед дверями храма и улыбаюсь, как блаженная.
Я осмотрелась. Старенький служитель сидел на скамейке и чинил сменную рясу.
— Здравствуйте, батюшка, — сказала я с поклоном.
— И тебе не хворать, — ответил он, откусывая нитку. — Ты просить о чем пришла али грехи замаливать?
— Ни то, ни другое, батюшка. Хвалу вот пришла воздать.
— Доброе дело, доброе, — закивал он. — Ну, пойдем провожу. А чего ты в столичный храм не поехала? По платью видать, что ты со дворца.
— Народу много. Не люблю, — коротко пояснила я, и дедок снова одобрительно закивал.
— Правильно, — сказал он. — Не надобно, чтоб другие молитве твоей мешали. Я вот тоже тебе сейчас помогу, да потом уйду. Хорошо здесь сегодня, боги тебя и без меня услышат.
Дед был прав. В храме было пусто, очень светло и немного пыльно. Теплый воздух пах благовониями и медом. Сквозь разбитое окно под самой крышей вылетела жившая здесь стая голубей. Дед поворчал и стер за ними два белых следа на полу. Ворчал он только для вида: понятно было, что голубей держит он сам.
— Возьмите, дедушка, — сказала я, подавая ему корзинку.
— Дары для богов надобно к алтарю ставить, — сказал он, покачав головой.
— Да это не для богов, для вас, — улыбнулась я. — Сегодня мне повезло, значит, нужно другому человеку добро сделать. Хотя бы обедом угостить.
— Ну, ежели так, тогда давай, — согласился он и принял корзинку. — Вот сюды садись, здесь доски солнышком напекло. Я тебе сейчас свечку зажгу. Пока горит, говори богам, что хотела. Ежели хорошо горит — радуются боги. Сиди тут, пока свеча не погаснет, благодать принимай. А ежели потухнет — эт значит, гневаются боги, согрешила ты али дурное задумала. А ежели потухнет, а потом снова загорится — эт значит, главный бог пришел тебя послушать. Правда, такого на моем веку не было. Говорят, он токмо святым людям али мученикам внимает. А ежели свечка много раз потухнет и снова вспыхнет — значит, все боги спустились тебя послушать. Но такого уж точно тыщу лет не было. Где-то тут мое огниво…
