Она развязала воротник, и платье некрасиво оползло, свесившись с плеча. Она тут же выпуталась из рукавов, отчего лиф и вовсе повис, удерживаемый только невысоким корсетом. Сиделка вытянула из него большую грудь с расплывшимися сосками и потянулась ко мне с поцелуем. Я хотел уползти или хотя бы увернуться, но мне это не удалось. Она прижалась к моему рту потрескавшимися губами. Я стиснул зубы, но ее сухой язык как-то умудрился разжать мне челюсти. Извиваясь, как змея, он зашарил у меня во рту, стремясь пролезть в глотку. Я закашлялся и начал задыхаться. Ее язык был таким длинным и при этом сухим, что забирался всюду, прилипая и отнимая у меня остатки влаги. Когда я уже почти задохнулся, он вдруг исчез.
— Пить хочешь? — сочувственно спросила она. — Ну извини, молока пока нет. Вот через несколько месяцев…
И сиделка вдруг превратилась в Хель. Вокруг кровати встали ее дети, наблюдая, как мать скользит губами по моей голой груди, спускаясь все ниже и ниже.
«Убери их! Убери детей!» — беззвучно кричал я. Но зря: дети и сами исчезли, превратившись в черные драконьи скелеты, угрюмо взирающие на то, как Хель забавляется со мной. А она действительно забавлялась: я не хотел ни ее, ни сиделку. Я вообще не хотел женщину, я хотел пить! Так что Хель трясла и дергала обмякший орган и смеялась надо мной — едко и унизительно.
— Ты бы хоть морковочку взял, — посоветовала она голосом Закка. Я глянул на нее и застыл: на теле Хель сидела голова северянина. Он скалился и плевался, нависая надо мной и тряся обвисшей старушечьей грудью, а я не мог даже глаза закрыть. Чудовище забралось на меня и принялось ерзать, оставляя влажные следы.
— Не встает. Никак не встает, — жаловалось оно. — Придется мне вставить.
С этими словами монстр окончательно превратился в Закка, поднял и развел мои колени, нацелил свой уродливый член и…
Я проснулся от собственного крика. Сел на кровати, тяжело дыша и пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Приснится же такое.
Я встал, налил себе полный стакан воды и наконец-то напился. В горле у меня действительно ужасно пересохло. Ноги все еще гудели, а подошвы стоп напоминали щедро истыканную булавками игольницу. Состояние было препоганейшее. За окном тоже наблюдалась какая-то муть: над городом висело пыльного цвета облако, из него летело что-то среднее между туманом и моросью. Надеюсь, меня не погонят сегодня на улицу.
Не погнали. Все оказалось гораздо хуже: после завтрака Лан отправила меня… к прачкам. После того, как я ознакомился с сутью их работы, у меня возникло серьезное подозрение, что Лан мстит мне за то, что я больше не испытываю к ней симпатии: сначала зола, потом прогулка босиком, теперь вот стирка. Мало того, что это было ужасно унизительно, да к тому же работа оказалась крайне тяжелой, и к вечеру, когда меня все-таки отпустили из этого влажного ада, у меня жутко болела спина, ныли все мышцы, а на руках горели огнем лопнувшие мозоли от бесконечного выжимания простыней. Боги, неужели эти тетки каждый день так вкалывают? Я и один раз еле пережил, и это еще с учетом того, что прачки отпустили меня чуть пораньше, поняв, что на моих руках живого места не осталось. Если завтра Лан отправит меня этими руками что-нибудь солить, значит, и правда ненавидит и специально издевается.
После ужина, в течение которого Закк не переставая шутил надо мной по поводу женской работы, я, как обычно, вознамерился уйти подальше от всех и провести вечер в уединении, но меня вдруг остановил Эдар:
— Куда ты так торопишься, Эстре? Неужто тебе весело сидеть одному взаперти?
Я окинул взглядом его медведеобразную фигуру, нависшую надо мной, и неохотно пояснил:
— Мне здесь не рады.
— Чушь! — Эдар хлопнул меня между лопаток, едва не выбив дух. — Я тебе рад. Бардос тебе рад. Лан тебе рада. А что Закк зубоскалит — так он со всеми так.
Я что-то не замечал, чтобы Закк еще над кем-нибудь так изгалялся, но спорить с Эдаром не стал — еще решит утешить меня дружескими объятиями, после которых я буду месяц валяться в постели с переломанными ребрами.
— Пойдем, — Эдар подтолкнул меня в ту сторону зала, где каждый вечер собирались почти все работники и обитатели дома Великой Матери, чтобы поболтать, посмеяться, послушать музыку, а то и былину, прежде чем на город навалится ночь, и молодые уйдут в сад жечь костры. В свой прошлый приезд я тоже любил полежать на подушках, послушать, как Великая Мать — теперь уже «бабушка» — играет на странном подобии арфы.
Эдар все-таки уговорил меня остаться, но я предпочел далеко от него не отходить: он был здесь самым уважаемым мужчиной, пожалуй, даже более уважаемым, чем князь, и при нем мне по крайней мере не грозили плевки и тычки в бок, которые я время от времени «ловил» от друзей Закка. Лан, немного удивленная моим решением остаться, приветливо кивнула мне, а потом словно забыла: вокруг нее вилась стайка молодых людей, беспрестанно делавших ей комплименты. То ли это традиция была такая, то ли Лан и правда считалась у них красавицей, но меня это почему-то раздражало: какой смысл ухаживать за девушкой, если близость с ней тебе не светит?
Через некоторое время я увлекся. По правде говоря, мне нравилось музыкальное искусство Асдара: было в нем что-то настоящее, не надуманное. Хотя порой гармонические ходы были просто дикими, а отсутствие строгой темперации выбивало из колеи. Сколько бы я не пытался, мне не удавалось пропеть ни одну местную песню: я подтягивал их к привычным нотам, попросту не улавливая нюансов. Да, я их слышал, но не мог повторить.
— Эстре, спой нам, — неожиданно попросила какая-то девочка с жуткими бровями, почти сросшимися посередине. — Спой что-нибудь крагийское.
На меня уставилось несколько десятков пар глаз, но далеко не все смотрели с интересом. Впрочем, в толпе тут же возникли какие-то ручейки, и вокруг меня быстро образовалась полянка, усеянная молодыми девушками. Почти все они явились сюда не сразу после ужина, а успели приготовиться к ночи, и сейчас их тела были закутаны в заманчиво распахивающиеся одежды, а волосы были уложены и украшены. Я ощутил, как кровь оттекает в пах и принимается пульсировать там. Это все их жаркие взгляды. Они неприкрыто шарят по мне, будто раздевая. В горле у меня мгновенно пересохло, и пришлось глотнуть вина.
— Я не люблю петь, — соврал я. Петь я любил. И танцевать. И играть на клавесине тоже.
— Спой, Эстре, — раздался у меня над ухом голос Лан. На плечи легли ее руки, щеки коснулся выпавший из прически локон. Я вздрогнул. — Спой про дракона и звезду.
— Но я не помню слов, — попытался отвертеться я.
— Ну и что, — Лан обняла меня за плечи и заглянула в лицо. — Тогда спой просто так, без слов. Мама тебе подыграет.
«Мама» покосилась на меня, но кивнула, пододвинулась к арфе и подняла руки, приготовившись подхватить мелодию. Я вздохнул. Конечно, я мог отказать им всем и демонстративно уйти, но мне и так здесь не особо рады. Придется разок удовлетворить их любопытство. А потом можно будет сказать, что у меня горло болит.
