— Устал? — спросил Эдар, тоже садясь рядом и развязывая котомку.
— Да, — честно сказал я. — Но не смертельно.
— Это хорошо, — кивнул Эдар. — Значит, постепенно привыкнешь.
Мы помолчали, уминая обед. Правда, я уже наелся, и не столько ел, сколько крошил остатки хлеба, кидая его птицам: воробьям и воронам. Вороны деловито прохаживались, утаскивая крупные куски, но близко не подходили. Воробьишки же подлетали к самым ногам, хватали крошки и тут же удирали со всех крыльев.
— Что-то у вас голубей не видать, — заметил я, подкидывая кусочек недавно подлетевшей одинокой галке.
— А на что они нам? — удивился Эдар.
— Ну как же, — я пожал плечами. — Голубь — птица мира. Если голуби есть, значит, войны нет.
— Ну да: когда войны нет, еды много. Люди к этому привыкают и перестают ее ценить. Потом начинают еду выбрасывать, а голуби тут как тут: клянчат, на помойках копаются, заразу разносят, — сказал Эдар. — Нет, брат, голуби — это крысы с крыльями. Мы их давно всех перебили. Для голубиной почты только держим. Вон, воробушки пусть живут. Они и милые, и чистенькие, и пользу приносят: посевы от насекомых берегут. Голуби таким не занимаются: жирные слишком.
— А вороны тогда зачем?
— Так разве ж их перебьешь, воронов-то? — удивился Эдар. — Они знаешь, какие умные. Да и жалко их: большая птица, красивая.
Я посмотрел на «красивую птицу». Ворон посмотрел на меня. Мы друг другу не понравились.
— Эдар, скажи честно, — вдруг сказал я. — Есть ли для меня какой-нибудь способ покинуть семью Великой Матери?
Эдар замер, не донеся кусок до рта, потом опустил руку, вздохнул и повернулся ко мне:
— Эстре, ну чем тебе здесь так не нравится?
— Что, неужели заметно? — горько усмехнулся я.
— Только слепой не увидит, — подтвердил Эдар. — От людей ты прячешься, вместо лица — каменная маска. Я слыхал, раньше ты любил повеселиться, так за чем дело стало?
— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил я, уходя от темы.
— А что там отвечать, — Эдар снова принялся за еду, и стало трудно разбирать его речь. — Ты теперь супруг Лан. Пока она — Великая Мать, ты никуда уйти не можешь. Если так не нравится ее ублажать, просто потерпи — скоро она понесет, и ты сможешь смело отказаться от своих обязанностей. По крайней мере, на несколько месяцев. Будешь просто ходить на работу.
Ага. И это в его представлении лучший выход для меня? Без женщин, но с работой. Отлично.
— А если она умрет? — спросил я. Эдар поперхнулся и посмотрел на меня широко открытыми глазами.
— Типун тебе на язык, — сказал он, прокашлявшись.
— И все-таки, — не унимался я.
— Детей сначала ей обеспечь, потом будешь обо всяких глупостях думать, — рассердился Эдар, поднимаясь и уходя обратно в кузню. Мой вопрос так и остался без ответа.
Эдар не позвал меня с собой, но через некоторое время из кузни донеслись уже привычные моему уху звуки ударов и его четкие, короткие команды. Хм, а кто у печи? Видно, замену мне нашел. Обиделся, значит. А что я такого сказал? Мало ли, по каким причинам человек может умереть. Я же не имел в виду, что лично ее убью: так можно окончательно испоганить свою следующую жизнь. Еще появлюсь на свет каким-нибудь тягловым животным. Нет уж, никаких убийств: человек сейчас и человеком буду.
Мерные удары по наковальне звучали все более и более осуждающе. Я вздохнул и поплелся внутрь: надо бы наладить отношения со здоровяком, пока он не подумал обо мне что-нибудь совсем уж плохое и я не лишился единственного союзника (Бардос не в счет, он болтун и разгильдяй).
Дзынь-дзень-дзон, дзынь-дзень-дзон — попеременно звучали удары трех молотов. Я подошел и встал сбоку от Эдара: так, чтобы он не зацепил меня случайно.
— Эдар, — позвал я, но он меня не слышал. — Эдар!
Здоровяк замер с поднятым молотом и устремил на меня взгляд, нахмурив брови. Довольно угрожающая поза, надо сказать. Двое его помощников тоже замерли и принялись утирать лбы. Подмастерье, ворочавший заготовку, тут же придвинулся и принялся щуриться на светящийся металл, решив, что все уже готово.
— Прости, брат, я, кажется, обидел тебя, — начал я, но не смог договорить: подмастерье привычно развернулся и сунул было раскаленную заготовку в чан, но тут увидел меня, дернулся от неожиданности и вместо того, чтобы спокойно погрузить пышущий жаром металл целиком, лишь цепанул им поверхность воды, как веслом, и взметнул шипящую волну. Вода и так уже давно не была холодной из-за частого использования, а после того, как побывала на раскаленном металле, мигом превратилась в крутой кипяток. И этот кипяток обрушился на мое тело.
Такого я не испытывал никогда в жизни. Взвыв, как собака, попавшая под колесо, я дернулся и полетел на пол, на несколько жутких мгновений превратившись в сплошной комок боли.
— У тебя откуда руки растут, сиволап? — зарычал Эдар у меня над головой. Я не понял, к кому он обращается: сознание залило обжигающее, беспросветное багровое пламя. Оно вгрызалось так, словно меня жалили тысячи пчел. Хуже того: оно растекалось все шире и шире. Я пытался отнять от тела пропитанную кипятком рубашку, хоть и понимал, что уже поздно: мне обожгло грудь, часть живота, левую сторону шеи и даже подбородок.
— Глаза целы? — спросил Эдар, хватая меня за голову огромными лапищами и поднимая ее вверх: он решил, что мне и на лицо попало. Я посмотрел на него, кривясь и стараясь не кричать. Эдар кивнул, бесцеремонно сдернул с меня рубаху и облил меня водой из другого ведра — упоительно холодной, колодезной. На некоторое время я даже ощутил чудовищное облегчение, но когда поток иссяк, боль снова вгрызлась в меня и запульсировала, как огненные сполохи.
— Вставай, давай, — Эдар вздернул меня, как ребенка, и осмотрел. Я покачнулся. Перед глазами потемнело.
— Плохо, да? — выдавил я, стараясь не постанывать и не глядеть вниз, где словно бы плясало живое пламя.
— Да я бы не сказал, — ответил Эдар, и у меня отлегло от сердца. — Жить будешь. Скажи спасибо, что он тебе не на штаны плеснул.
— Да уж. Спасибо, — прошипел я, пытаясь прожечь взглядом косорукого безмозглого идиота, а потом все-таки опустил голову и осмотрел рану. Все оказалось не так ужасно: участок кожи в три или четыре (если считать шею) ладони сильно покраснел, но выглядел довольно безобидно. Я ожидал увидеть голое мясо или хотя бы жуткие пузыри — так сильна была боль.
Эдар тем временем намочил мою рубаху и бросил ее мне на живот. Я тут же прижал ее к пылающей коже, шипя, как змея.
— Иди к Лан, — сказал он. — Пусть она посмотрит.
— Да ладно, — отмахнулся я, совершенно не горя желанием представать перед ней в таком жалком виде. — Не так уж все и страшно.
— Это сейчас не страшно, — возразил Эдар, толкая меня к выходу. — А к вечеру пузыри вздуются.
