Бардос всего этого словно бы не замечал, хотя пару раз все-таки выругался: видно, ужалили и сквозь несколько слоев ткани. Он доставал из улья какие-то бесформенные штуковины. По виднеющимся тут и там деревянным участкам я понял, что когда-то они были деревянными рамками, но пчелы щедро облепили их сотами. Бардос складывал рамки в корзины, а на освободившееся место вставлял новенькие — ровные, чистые, со странной восковой серединкой, размеченной правильными шестиугольниками: явно пропечатанной искусственно. Полчаса назад я бы непременно поинтересовался, как это сделано, но сейчас все, о чем я мог думать — как бы поскорее отсюда уйти.
К моему ужасу, на одном улье Бардос не остановился, и мы обошли еще три, заполнив корзины доверху. Только тогда он удовлетворенно выругался и снял накомарник.
Я его примеру не последовал: конечно, мы отошли на достаточное расстояние от ульев, но возле корзин все еще вилась куча пчел, и я упорно отгонял их — и от корзин, и от себя.
— Эстре, да оставь ты этих бедняг, — сказал Бардос, выбираясь из жаркого костюма. — Ну, подумаешь, ужалит тебя парочка. Не смертельно. Говорят, даже полезно.
Но у меня было другое мнение на этот счет, и я усердно фыркал дымом, хотя труха внутри едва-едва дымила — то ли почти прогорела, то ли почти потухла.
Когда мы наконец взялись за корзины и двинулись в обратный путь, я почувствовал себя победителем. Идти было тяжелее, чем в ту сторону, но приятнее: судя по весу корзин, меда в них было столько, что можно целый год есть. При взгляде на восковые наплывы текли слюнки. Соты были в основном закрытыми, но в некоторых местах все-таки стекали густые янтарные капли. Я такого даже на ярмарке не видел.
— Я гляжу, ты повеселел, — заметил Бардос.
— Может быть. Немного, — я пожал плечами и перехватился поудобнее. — Пожалуй, мне нравится такая работа. Совсем не то, что чистка печей и кидание угля.
— Чистка печей? — задумчиво протянул Бардос, словно бы что-то вспоминая. — А что? Отличная работенка. Люблю чистить печи: сразу чувствуешь, что пользу приносишь. Да и уголь кидать — неплохое занятие: машешь себе лопатой, а голова ничем не занята — думай, о чем хочешь. Лучше только косить: лезвие как следует наточишь, пару раз махнешь, чтоб рука привыкла да плечо разработалось, а потом все как по маслу. Травка шуршит, ковром к ногам стелется. Солнце греет, птицы поют — красота. Или вот еще белить али красить чего — тоже приятно.
— Тебя послушать, так нет на свете тяжелой работы, — фыркнул я. — Еще скажи, что туалеты чистить тебе тоже нравится.
— И скажу, отчего бы не сказать? — невозмутимо ответствовал Бардос.
— Что ж в этом хорошего? — я аж слюной поперхнулся. — Воняет же, да и вообще… Буэ-э.
— Так потому и здорово, что ежели почистишь как следует — так не воняет, и люди тебе благодарны, — пояснил Бардос. — А вообще, в любой работе есть и плохое, и хорошее. Просто нужно видеть хорошее и не зацикливаться на плохом.
— Есть на свете хоть какая-нибудь работа, которая тебе не по душе? — не унимался я.
Бардос задумался.
— Как-то раз я помогал Лан отрезать ногу одному мужику с гангреной, — наконец, ответил он. — Больше не хочу.
В моей голове ясно вырисовалась эта картина. Продолжать разговор сразу расхотелось. Я тряхнул головой, чтобы всякие дурные мысли покинули ее: грех думать обо всяких гадостях, когда вокруг так хорошо. Я ведь уже и забыл почти, каково это — просто любоваться природой. Не до того было. И потому медленно, но неуклонно надвигающаяся на Асдар осень замаячила на удивление близко: вот уже и листья на деревьях краснеют, а вода в канавах и прудах напротив — позеленела так, что кажется совсем уж непрозрачной. Скоро, совсем уже скоро потянутся бесконечные серые тучи и нудные дожди. А потом и зима придет. Надеюсь, хотя бы зимой эти асдарцы успокаиваются? Или у них и зимой находится тьма работы? И как же их ночные костры? Они занимаются любовью в глубоких сугробах, закутавшись в шкуры или проповедуют зимнее воздержание?
Пока я размышлял над этими, без сомнения, интересными вопросами, поля кончились, и показались знакомые стены. Когда мы пришли в дом, я бухнул корзину на стол с видом победителя, но оказалось, что это еще не конец. Бардос повел меня в какой-то чулан. Там, на подставке, стояла большая бочка со странным устройством внутри. Внизу у нее было отверстие. Бардос сразу бухнул под него большой, начищенный до блеска бак и навесил над ним железное ситечко. Потом он вручил мне нож с двумя ручками и, нацепив на лицо улыбку щедрого повелителя, разрешил:
— Режь.
— Что? — не понял я, оглядывая рамки.
— Верх срезай, — пояснил Бардос. Я покосился на рамки. Верх?
Бардос вздохнул, на мгновение закатив глаза, потом отобрал у меня нож и одним движением срезал с одной из рамок верхний слой воска, показывая, как надо. Тот скатился в ловко подставленный таз, а рамка заблестела ровными окошечками переполненных медом сот.
— Понял? — спросил Бардос. Я кивнул.
Мы «открыли» четыре рамки и закрепили их в устройстве внутри бочки. Бардос подмигнул мне, поплевал на руки, взялся за рычаг, ведущий к зубчатым колесам под бочкой, кивнул, чтоб я смотрел внутрь, и налег. Я, с любопытством и не без некоторой дрожи нетерпения, заглянул. Устройство дрогнуло, скрипнуло, и принялось вращаться. Сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. И тут на стены бочки полился мед — густой, ароматный, янтарно-прозрачный. Он лениво тянулся вниз и скапливался там, как на дне странного железного цветка. В нем еще плавал мусор, и ему предстояло долго и упорно цедиться сквозь железное ситечко, но все равно это было потрясающе!
— Ей! — невнятно, но радостно вскрикнул я, шлепнув бочку по округлым бокам. Черт его знает, чему я радовался. Казалось, я еще никогда не был так счастлив. Мы срезали и крутили, переливали и чистили. И это было обалденно. Бардос показал мне, что такое пчелиное молочко, и научил жевать срезанные восковые «шапочки», полные жидкого золота. И хотя я никогда не любил мед, это все-таки было безумно вкусно. Потом мы развлекались, выжевывая воск и оставляя на нем отпечатки зубов: соревновались, у кого лучше получится. Среди рамок затерялась одинокая и озлобленная пчела. Она отчего-то решила, что в постигшем ее улей несчастье виноват белокожий вторженец, и мне пришлось срочно улепетывать, отмахиваясь крышкой бака. Бардос ржал во все горло и советовал нырнуть в стоявший неподалеку ящик с овсом. К счастью, пчелу он все-таки зашиб. А затем мы вдвоем самозабвенно матерились, пытаясь прибрать за собой и отмыть бочку.
Напоследок Бардос отмерил мне одну плошку меда, сказав, что расхищать собственность дома Лан, вообще-то, не положено, но так как я ее муж, то мне можно. Чуть-чуть. Я взял эту плошку и помчался с ней в дом.
— Лан, смотри! — сказал я, без стука влетая в ее кабинет и ставя перед ней добычу с увязшей в ней ложкой.
— Что это? — спросила Лан, осторожно отодвигая от нее письма и документы.
— Мед, — гордо ответил я. — Попробуй.
