В городе он был всего лишь деревенским пареньком, и ему не хватало социальной гибкости для сглаживания разногласий с начальством. К тому же он не любил торговаться – ему казалось, что он грабит своих клиентов. Вскоре его перевели в лондонский офис, который не работал с клиентами напрямую, а в двадцать два года – снова перевели, на этот раз в Париж. Он оказался во Франции в самый разгар художественной революции. По дороге на работу молодой человек проходил мимо мастерских художников, которым только предстояло прославиться. И все же, как и учитель рисования, ни один из этих живописцев, по словам его будущих биографов, не произвел на него сильного впечатления. Теперь он был одержим новой страстью: религией.
Он уволился из фирмы и начал работать помощником учителя в школе-пансионе одного из приморских городков Англии. Он преподавал разные предметы, от французского языка до математики, а также контролировал общежитие, отводил детей в церковь и, кроме того, выполнял разную мелкую работу, каждый день по четырнадцать часов. Для владельца школы она была просто бизнесом, а молодой человек – дешевой рабочей силой. Вскоре он устроился работать тьютором
[30] – на этот раз в более приличную школу-пансион, но через несколько месяцев решил стать миссионером и поехать в Южную Америку. Родители пытались его отговорить, убеждая «прекратить потакать собственным желаниям» и вернуть жизнь в привычное русло. Мать мечтала о том, чтобы он работал на природе – так он будет «спокойнее и счастливее». И он решил пойти по стопам отца: стать настоящим пастором.
Тем временем отец нашел ему работу в книжном магазине. Молодой человек любил книги и работал с восьми утра до полуночи. Однажды магазин затопило, и он поразил своих коллег недюжинной выносливостью, лично перетаскав все книги в безопасное сухое место. Теперь он поставил себе цель поступить в университет, чтобы потом выучиться на пастора. И снова он дал выход своей неуемной страсти. Он работал с тьютором, переписывая все книги от руки. «Я буду сидеть до тех пор, пока глаза не начнут закрываться», – сказал он своему брату. «Практика – путь к совершенству», – сказал он себе. Но латынь и греческий давались ему нелегко. Он перебрался к дяде – суровому ветерану войны, который просто говорил ему: «поднажми». Молодой человек решил начинать работу до того, как его товарищи проснутся, и заканчивать, когда они будут уже спать. Дядя нередко заставал его за книгой до восхода солнца.
Но учеба давалась ему тяжело. Однажды, на пороге своего двадцатипятилетия, молодой человек услышал проповедь о том, как экономическая революция сделала некоторых граждан – вроде его дяди, который продавал предметы искусства, – сказочно богатыми, тогда как другие были ввергнуты в пучину бедности. Он решил бросить университет и стать миссионером. Молодой человек записался на более короткий курс, но ему никак не давались емкие, проникновенные проповеди, которых требовала школьная программа. Так что и эта его затея обернулась неудачей. Однако никто не мог запретить ему проповедовать, и он отправился в шахтерский поселок, где люди как нигде нуждались в душевном подъеме.
Придя туда и увидев чернеющее небо, он вспомнил полотна Рембрандта. И решил, что будет читать проповеди шахтерам, которые были так угнетены духом, что говорили о большом мире, простиравшемся над шахтой, «там, в Аду». Со свойственной ему страстью он отдался духовной службе, раздал свою одежду и деньги и стал денно и нощно заботиться о больных и раненых. А их было много.
Вскоре после его прихода последовала череда взрывов, при которых погиб 121 шахтер, а из-под земли вырвалось облако газа и взметнулось огненным столбом, словно под землей кто-то поджег огромную бунзеновскую горелку
[31]. Несчастные местные жители были поражены стойкостью молодого человека, который пытался успокоить их семьи. Но в то же время он казался им странным; дети, которых он учил, не слушали его. Вскоре временное миссионерство подошло к концу. Ему было двадцать семь лет, и он был совершенно потерян. Спустя десять лет после блестящего начала карьеры галериста он остался без сбережений, без свершений и без малейшего понятия о том, куда идти дальше.
Он излил душу своему младшему брату, который теперь тоже стал уважаемым галеристом. Сам себе он казался птицей, пойманной в клетку, которая чувствует, что пришла пора сделать что-то важное, но не помнит, что именно, и потому «стучится головой о прутья решетки. А клетка непоколебимо стоит, и птица сходит с ума от боли». Человек, говорил он, тоже «не всегда знает, на что способен, но инстинктивно чувствует: должно же у меня хоть что-то получиться!.. Я знаю, что мог бы стать совсем другим человеком!.. Во мне что-то есть, но что?!» Он был студентом, галеристом, учителем, продавцом книг, готовился стать пастором, странствующим катехизатором
[32]. Но несмотря на блестящее начало, которое обещало успех, он провалился во всех начинаниях.
Брат посоветовал ему попробовать себя в плотницком деле или поискать работу цирюльника. Сестра считала, что из него выйдет хороший пекарь. Он жадно читал книги – так, может быть, устроиться в библиотеку? Но молодой человек в отчаянии обратил свою ярость на последнее, что могло бы прийти ему в голову при мысли о начале новой жизни. Его последнее письмо к брату было очень коротким: «Пишу тебе и одновременно рисую. Не терпится снова начать!» Прежде он видел в рисовании способ отвлечься от высшей цели: донести до людей истину. Теперь же он стал видеть истину в том, чтобы в своих работах вести летопись жизни окружавших его людей. С тех пор, как еще ребенком он понял, что не наделен талантом к рисованию, он больше не брался за это занятие, поэтому теперь решил начать с самого начала и прочел «Введение в азбуку рисования» (Guide to the ABCs of Drawing).
В последующие годы он лишь ненадолго возвращался к учебе. Кузен его жены – художник – попытался научить его рисовать акварелью. Впоследствии именно этот кузен стал единственным пунктом в главе «Образование» на его странице в Википедии. Но для акварели ему не хватало легкости, и через месяц обучению пришел конец. Его бывший начальник, который владел фирмой по продаже картин, теперь стал уважаемым экспертом в мире искусства, и, по его мнению, работы молодого человека были недостойны того, чтобы выставляться на продажу. «В одном я уверен, – сказал ему бывший начальник, – ты не художник». И добавил без лишних слов: «Ты слишком поздно начал».
Когда ему было почти тридцать пять, он поступил в художественную школу вместе с людьми, которые были младше его на десять лет, но его хватило на несколько недель. Когда он пришел на конкурс, члены комиссии посоветовали начать учиться вместе с десятилетками. Как уже было с ним в промежутках между разными видами деятельности, его бросало от одной художественной страсти к другой. То он решал, что настоящие художники пишут только реалистичные портреты, а когда с ними не вышло, переключился на пейзажи. Он с головой уходил то в реализм, то в экспрессионизм. В одну неделю искусство было для него средством выражения самозабвенной любви к богу, а на следующей неделе его целью был чистый творческий процесс. В один год он вдруг решал, что истинное искусство должно представать только в черно-серых тонах, а потом – что яркие, сочные цвета и есть та жемчужина, что скрывается в раковине художника. Всякий раз он будто влюблялся, погружаясь в омут с головой, – чтобы потом так же быстро вынырнуть из него. Однажды он достал мольберт и масляные краски – которыми почти не умел работать – и отправился на песчаную дюну, где бушевала буря. Он бросал яростные, резкие мазки на холст, трепетавший в порывах ветра, который то и дело осыпал его пригоршнями песка. Иногда он выдавливал краску из тюбика прямо на холст. Из-за вязкости краски и разбушевавшейся бури наносить ее нужно было быстро, и от этого воображение его разыгралось, а руки почувствовали себя свободными от оков реализма. Спустя почти столетие авторы его «окончательной» биографии напишут об этом дне: «[Он] сделал потрясающее открытие: он мог писать!» И сам это почувствовал. «Я испытываю невероятное наслаждение, – писал он брату. – Живопись оказалась легче, чем я ожидал».
