Больше всего в Смитисе меня поразила та радость, с которой он экспериментировал, и не только в лаборатории, но и в жизни. Он был живым воплощением многих постулатов, которые я исследовал в этой книге. С виду он казался законченным узким специалистом. В конце концов, он ведь был молекулярным биохимиком. Вот только в его бытность студентом такой науки, как молекулярная биохимия, еще не существовало. Сначала он изучал медицину – пока однажды не попал на семинар к профессору, который занимался одновременно химией и биологией. «Он рассказывал о новом предмете, который, по сути, еще не изобрели, – вспоминал Смитис. – Это было волшебно, и я подумал: «Я хочу этим заниматься! Пойду изучать химию». Так он развернулся на 180 градусов и ушел в химию. Ни разу ему не пришла мысль, что он отстает от программы. Напротив, «это был весьма ценный опыт – ведь благодаря ему я получил солидный багаж знаний по биологии, я не боялся ее, а теперь – и химии. В начале моего пути молекулярного биолога эти знания стали для меня источником силы». То, что в наши дни кажется гиперспециализацией, тогда было чистой воды гибридной профессией.
Когда мы познакомились, Смитис преподавал в Университете Северной Каролины. Он скончался спустя девять месяцев, в возрасте девяноста одного года. До конца своих дней он призывал студентов мыслить нестандартно, расширять кругозор, пробовать новое, прокладывать свой собственный путь в поисках «качества соответствия». «Я пытаюсь сказать людям: «Не будьте клонами своих научных руководителей», – говорил он. – «Используйте свои навыки для чего-то неизведанного, решения новых задач, или же, в попытке решить существующую, развивайте принципиально новые способности».
Смитис и сам следовал собственному совету. В пятьдесят лет он взял творческий отпуск только для того, чтобы спуститься двумя этажами ниже и научиться работать с ДНК. Предшественника инсулина он так и не нашел, но в 2007 году получил Нобелевскую премию в области генетики – за открытие способа модификации болезнетворных генов, чтобы затем изучать их на животных. В этом смысле он был из тех, кто поздно начал специализироваться. Я рассказал Смитису, что недавно общался с проректором крупного исследовательского университета, который использовал аналитику данных для оценки вкладов, а также найма сотрудников и продвижения их по службе. Этот проректор сказал мне, что через двадцать лет после получения докторской степени химики гарантированно теряют в качестве работы. Смитис рассмеялся: «Ну да, а моя главная научная работа вышла, когда мне было лет шестьдесят!»
В 2016 году по результатам исследования деятельности десяти тысяч ученых было установлено, что между опытом и вкладом в развитие науки не существует прямой взаимосвязи. Даже самая первая научная работа могла стать трудом всей жизни – равно как и вторая, десятая или же последняя. Хотя молодые ученые и в самом деле публиковались гораздо чаще. Когда я сказал Смитису, что его воспоминание о накрахмаливании рубашек было примером нестандартного мышления с использованием затертых технологий, он прибавил, что в 1990 году разделил премию Гайрднера (своего рода «пренобелевскую» награду) с Эдвином Саузерном. В своем изобретении он также опирался на детское воспоминание, которое на первый взгляд не имело отношения к изобретению. «Его воспоминание было связано с копированием при помощи циклостиля». Это старинный аппарат, в котором использовалась глянцевая бумага и шаблоны. Эта идея натолкнула Саузерна на изобретение «саузерн-блота» – метода для обнаружения особых молекул ДНК, который позднее получил широкое распространение. Гумпей Ёкои пришел бы в восторг.
И все же самый интересный пример использования «затертых технологий» нашла Ту Юю, ставшая в 2015 году первым (и пока – единственным) гражданином Китая, который получил Нобелевскую премию в области физиологии или медицины, и первой китайской женщиной в какой-либо категории. Ту называют «профессором трех «нет»: у нее нет членства в Китайской академии наук, нет исследовательского опыта за пределами Китая и нет магистерской степени. Предшественники Ту согласно отчетам провели испытания 240 000 составов в поисках лекарства от малярии. Ту интересовалась как современной медициной, так и историей, и на изобретение ее вдохновил рецепт лекарства из однолетней полыни, записанный китайским алхимиком четвертого века. Более «затертую» технологию трудно себе представить. Сначала она провела эксперимент (на себе) с применением экстракта полыни под названием артемизинин. Теперь артемизинин считается одним из фундаментальных открытий в области лекарственной медицины. Согласно исследованию, посвященному снижению уровня заболеваемости в Африке, с 2000 по 2015 год было предотвращено 146 миллионов случаев заболевания посредством лечения на основе артемизинина.
У Ту было множество препятствий, но в то же время на ее стороне было «преимущество постороннего», которое позволило ей увидеть решение там, куда остальные не осмелились бы даже взглянуть.
То самое преимущество, которое искал Смитис каждое субботнее утро.
За годы работы Смитис исписал 150 тетрадей. «И тогда тоже была суббота», – все повторял он, показывая мне особенно важные страницы. Когда я отметил это, он ответил: «Да, мне говорили: «Зачем ты вообще приходишь на работу в другие дни?» Разумеется, открытия случались не всегда. Одним таким «субботним утром» в ходе очередного эксперимента он случайно расплавил важный прибор. В другой раз Смитис облил собственные ботинки испорченным химикатом. Он был уверен, что хорошо проветрил их – пока какая-то старушка не спросила у другой, не пахнет ли от нее мертвечиной. Смитис ничего не мог с собой поделать и при любой возможности экспериментировал. Его коллеги заметили эту его привычку. Вместо того чтобы выбросить испорченное оборудование, они повесили на него табличку: «Не так чтобы очень, но для Оливера сойдет». Эта черта – неуемный энтузиазм, почти что детский задор – прослеживается у всех изобретателей. Физик Манчестерского университета Андре Гейм проводит «эксперименты пятничного вечера» (не имеющие никакой связи с экспериментами Смитиса). В один из таких «пятничных вечеров» он начал работать над проектом, который впоследствии – в 2000 году – принес ему Шнобелевскую премию. Эта премия вручается за работы, которые на первый взгляд кажутся смешными и банальными. Символ ее – роденовский «Мыслитель», свалившийся со своего пьедестала и лежащий на земле. Лауреатов прежде спрашивают, желают ли они получить премию, чтобы они могли оценить, как это событие может повлиять на их репутацию. Гейм получил ее за то, что заставил лягушку летать при помощи мощных магнитов (лягушки – а также содержащаяся в них вода – диамагнетики, то есть магнитные поля отталкивают их).
Не нужно говорить, что «пятничные эксперименты» никак не финансируются и в большинстве своем не окупаются. Однако после лягушки в один из таких вечеров была изобретена «геколента» – клейкая лента, созданная под впечатлением от устройства лапок геккона. А потом – он использовал скотч, чтобы отодрать тонкие слои графита, из которого состоит стержень простого карандаша. Это нехитрое приспособление закончилось в 2010 году присуждением Нобелевской премии по физике Гейму и его коллеге Константину Новосёлову за изобретение графена (этот материал в сто тысяч раз тоньше человеческого волоса и в двести раз крепче стали). Он гибкий, прозрачнее стекла и обладает отличной электропроводимостью. Пауки, которых кормили графеном, производили шелковую паутину, чья прочность во много раз превышала кевлар, из которого сделаны экраны пуленепробиваемых жилетов. Графен состоит из углеродистых штрипсов толщиной в один атом. Ранее считалось, что подобный состав может существовать только в теории. Когда Гейм и Новосёлов отправили свое изначальное изобретение в редакцию одного из самых престижных журналов, один из рецензентов заявил, что оно нереализуемо, а другой счел его «недостаточно прогрессивным».
