— Давайте попробуем…
— Что? — оживилась Вера Петровна.
— Давайте, говорю попробуем. Выйдите на улицу. Мне надо остаться с ним наедине.
Федю дважды уговаривать не пришлось. Он выскочил первым, впустив морозный порыв ветра. Следом, что-то причитая себе под нос, вышла и Вера Петровна. Надя повернулась к Мише. Тот прекратил выть и, казалось, с любопытством смотрел на новоявленную ведьму.
— Третье яйцо, — сказала Надя, — Наперекор судьбе.
3.
Куриное яйцо хрустнуло, белок выплеснулся наружу и пополз по пальцам, капая в чашку с измельченными травами из маминого запаса (кипрей, чертополох и крапива — все в высушенном виде было разложено по полочкам).
Надя устало раздвинула скорлупу, положила её в ладони, чтобы не вывалился желток.
Голова раскалывалась. Прошло всего пятнадцать минут с того момента, как началось лечение (что-то похожее на лечение), а голова разболелась так, словно Надя напилась с вечера дешевого ликёра и только что проснулась.
Впервые в жизни Надя остро и болезненно ощущала чужое горе. Боль зародилась в кончиках пальцев, пробежала по запястьям и вцепилась острыми коготками в сердце.
Миша терпеливым взглядом наблюдал за тем, как Надя готовит вязкое, дурно пахнущее зелье. Помимо высушенных трав, она добавила в миску уксуса, несколько капель из пузырька, на котором маминым почерком было написано: «муравьиная сила». Жидкость была мутновато-желтого цвета. Самое неприятное — собрала чайной ложкой слюну из уголков губ Миши — тоже в миску — и принялась взбивать все это, читая по слогам, шепотом, одну молитву за другой, по инструкции. Добавила воды, воска, снова размешала. Следом немного муки. Как будто тесто для блинов готовила. И вот тут зародилась боль. От неожиданности Надя запнулась, замерла, разглядывая собственные руки. Пальцы дрожали, как у старухи. Боль пробирала до костей.
Так он чувствует себя каждый день, — возник в голове голос матери, — так он живёт.
Голос тихий, из воспоминаний. Но внезапно стало страшно.
Не прыгаешь ли выше головы?
Маму можно было называть как угодно: сварливой, несправедливой, лишенной материнского инстинкта, злой, самовлюбленной, но она никогда не переоценивала собственные возможности. Не бралась за работу, которую не смогла бы сделать хорошо.
Зачем мастерить Церковь, если ты даже не веришь в Бога?
Внезапно пришло воспоминание, будто принесло его по реке мыслей из каких-то тёмных глубин подсознания.
Когда Надя едва исполнилось восемь, к ним в гости пришел высокий гражданин в чёрном плаще. Он был выше двери в мамину комнатку под лестницей, чтобы пройти внутрь ему наверняка пришлось бы пригнуться, и поэтому Надя совершенно не помнила его лица. Зачем он пришел и чего хотел, Надя не знала. Она была занята — ей хотелось быстрее забраться на дерево около теплиц и посмотреть сверху на поселок. Это ведь почти также, как взлететь птицей, только немного ниже! Вот Надя и бегала по дому, в поисках своих надежных сандалий (в самый ответственный момент лямка на левой сандалии порвётся, и Надя едва не упадет с пятиметровой высоты, свезет себе колено и раздумает быть похожей на птицу). На высокого гражданина она наткнулась случайно. Он загораживал коридор. Надя принялась его разглядывать. Наверное, в маме в гости пришел великан.
«Нет, нет, даже и не думай, — говорила мама решительно. — Я свои силы знаю! Если помру здесь, то уж точно не от любви к Родине!»
Великан, несмотря на могучесть, скромно переминался с ноги и на ногу и что-то бубнил. Надя запомнила только, что разговор шел о площади перед администрацией. Как это было связано с мамой — непонятно.
«Я еще раз повторяю — ни за какие коврижки! Церковь строят те, кто верит в Бога, а я занимаюсь делом, которое умею, ни больше — ни меньше! Тебе дай палец, так ты руку откусишь, да?»
Великан ушел ни с чем. Мама вышла его проводить, шаркая тапочками, приметила в углу застывшую Надю и подмигнула:
«Заруби на носу, дорогая! Каждый должен делать то, что он умеет. Не прыгай выше головы»
Выше головы она тогда так и не прыгнула — до верхушки дерева не добралась, порвала сандалию и на поселок не посмотрела…
— Намажем, разотрем, чтобы силу вернуть, чтобы тело выздоровело, душа расцвела, — бормотала Надя, мотнув головой, чтобы избавиться от воспоминаний.
Она зачерпнула зелье ладонью (холодное, вязкое) начала размазывать его по Мишиным худым костлявым плечам, по шее. Показалось, что он задрожал, хотя, наверное, не мог. Сквозь потрескавшиеся онемевшие губы вырвался тихий, глубокий стон. На коже высыпали крупные белые мурашки.
— Потерпи, дорогой, потерпи, — шептала Надя, внезапно ощутив острую жалость, вперемешку с возникшей в суставах болью. — Я сама не знаю, что произойдет, но что-то определенно хорошее. Чувствую, понимаешь? Дар у меня.
Главное, самой поверить, что говоришь. Тут уже не до эйфории. Да она и не желала сейчас испытать удовольствие, за которое будет стыдно перед этим бедным парализованным подростком.
Боль вспыхнула с новой силой, вцепилась в сердце, пробежала зыбкой дрожью по коже. Задрожали губы, заболели зубы. Каждый чертов зуб! Моргнула — чувствуя, будто в глаза попал песок. Отстранилась, вытерла вспотевший лоб. Кольнуло в пояснице, а следом хрустнули одновременно коленки. О, господи!
Не успеешь — пожалеешь!
Зараза, зараза, перейди на Стаса, а со Стаса на Якова, а с Якова на всякого!
Или это про икоту?
Какая разница!
В голове зародился рой голосов, вспыхнул и рассыпался, закружился, не давая сосредоточиться.
Не потеряй сандальку, а то свалишься!
Как в сказке какой-то!
Зачерпнула еще зелья. Живот, грудь, подмышки. Разотрем хорошенько руки, ладони. Быстрее, быстрее. Начала шептать одну молитву за другой, по кругу, одну за другой, одну за другой.
А зачем они, если не веруешь? Богохульство?
Миша постанывал, но Надя не обращала внимания. Терпи, дорогой. Столько времени терпел, немного осталось.
Теперь боль расплылась внизу живота, как при месячных. Ноги подкосились.
Немедленно в постель, солнышко! Прогоним болезни! На, выпей гадости!
Откуда это? Вспомнила! Однажды попала под осенний холодный дождь, промокла насквозь, и уже на следующее утро ощутила нестерпимый жар во всем теле. Лёгкие проткнули раскалёнными иглами, глухая рваная боль поднималась к горлу и вырывалась хриплым кашлем. Кашляла не переставая, бродила по дому, как призрак, не зная, где прилечь и что делать. Потом её заметила мама. А дальше, как в сказке. Мама взяла её подмышки, перенесла в постель, укрыла толстым одеялом, а потом до вечера три или четыре раза напоила отвратительной на вкус жидкостью. После первого же глотка началась икота (уходи на Федота!), и Надя до сих пор помнила, как тугая горькая жидкость ползла по горлу вглубь, оставляя раскаленным след в кишечнике.
