Она не ответила. Немного погодя он снова спросил:
– Еничка, ты слышишь меня?
– Слышу, – чуть прошептала она.
– Еничка, не хочешь ли еще раз исповедаться?
Не прошло еще двух суток с тех пор, как она исповедовалась и причастилась и, может быть, поэтому, или потому, что она уже чувствовала себя перешагнувшей какую-то невидимую черту, она прошептала: «Нет…»
Опять все молчали, смотря, как медленно вздымается грудь умирающей, как медленно и широко ложится крест на ее плечи и грудь. И в то же время с какой-то особенной, обостренной ясностью замечались окружающие мелочи. В углу из-за задравшихся обоев спускается тонкая паутинка, термометр на стене показывает пятнадцать градусов Реомюра, сегодня печку не раскаляли. По щеке отца Сергия скатывается слеза, и он не замечает ее…
Вдруг Евгения Викторовна из последних сил сжала руку мужа.
– Сережа, я боюсь! – вырвалось у нее.
Как и раньше, всю жизнь, так и теперь, она видит в нем защитника, более сильного физически и духовно, – руководителя, которому безусловно верит; и сейчас, в тяжелую минуту, именно к нему обращается за помощью. А он ответил, как муж и духовный руководитель, – печально, ласково и с глубокой верой:
– Не бойся, Еничка, молись, Господь милостив, Он тебя примет.
Судорожно стиснутые пальцы разжались и сложились в крестное знамение, но рука уже с трудом поднималась. Отец Сергий помог жене еще несколько раз перекреститься, потом осторожно положил ее отяжелевшую руку.
И все с трепетом следили за последними вздохами, как будто было важно, чтобы они еще продолжались, как будто, пока умирающая дышала, у живых еще оставалась надежда.
Вот еще один вздох, кажется последний, вот еще один, еще… промежутки между вздохами все увеличиваются. Вот еще один, слабый, чуть заметный… Все с замиранием сердца следят. Проходят две минуты… пять… десять… Отец Сергий осторожно прикрыл полуопущенные веки жены, осенил ее иерейским крестом.
– Спи спокойно, Еничка! Господь с тобой. – И обратил к детям залитое слезами лицо:
– Ну, детки, сиротки вы теперь.
– Вдовец ты теперь, – как эхо отозвалось в груди Сони.
Среди стоящих у дверей женщин раздались рыдания. Кто-то завел причитания:
– А и раздорогая ты наша матушка! Покинула ты нас молодым-молодешенька!
Отец Сергий резко повернулся в ту сторону. Глубокая поперечная морщина, пересекавшая переносицу и часть лба, придала его лицу суровое повелительное выражение. Таким он уже бывал иногда в тяжелые минуты жизни, но еще редко. После его все чаще видели таким. И он сказал властно, почти прикрикнул:
– Молчите, не растравляйте мне детей!
Юлия Гурьевна тоже повернулась и вытерла слезы. Ее руки слегка дрожали, как и голос.
– Теперь нужно поискать, приготовлено ли у нее что-нибудь на смерть, – проговорила она.
– Приготовлено, мама мне показывала, вот тут! – И Соня вынула из комода узелок с бельем. – А венчальное платье в сундуке.
* * *
Пока несколько старушек, затворившись в передней комнате, обмывали и одевали умершую, кухня и сени наполнились женщинами. Все хотели первыми проститься с матушкой, которую все любили и о смерти которой жалели. И до позднего вечера одни посетители сменялись другими. Подходили, крестились, смотрели на умершую, кланялись ей со словами: «Матушка, прости Христа ради». Некоторые говорили несколько сочувственных слов, но никто не плакал, как не плакал, отерев первые слезы, сам отец Сергий. «Батюшка не велел», – передавали выходящие входящим, и женщины глотали искренние слезы, а мастерицам причитать не пришлось показать свое искусство.
А отец Сергий уже опять был в церкви, где его ждала толпа исповедников. После того как умершую одели и положили на столе, он зашел, отслужил панихиду, посидел несколько минут молча, вглядываясь в неузнаваемо изменившиеся дорогие черты, и опять ушел.
* * *
Несмотря на то, что Соня ожидала смерти матери, она никак не могла понять происшедшего. Чем больше она думала об этом, тем меньше укладывалось в сознании, что вот мама ходила, говорила, что-то делала, а теперь лежит неподвижно и никогда не встанет, не откроет глаз, не приласкает ее. Только мгновениями острая боль в сердце давала знать, что она как будто осознала свою утрату, но боль снова сменялась мучительными усилиями понять, и неизвестно, что было тяжелее. Младшие дети, конечно, понимали еще меньше. Вечером, укладываясь спать, Наташа весело смеялась и шалила, а мальчики неожиданно поссорились из-за места на полатях. Соня не могла выдержать. Она накинула на голову старый мамин пуховой платок, выбежала в сарай и встала, прижавшись лбом к холодной шершавой стене. От платка пахло мамой, и плечи девочки вздрагивали все сильнее, но она плакала беззвучно: а вдруг папа или бабушка услышат и расстроятся.
* * *
Душа отца Сергия разрывалась. Его влекло домой, к умершей жене, к осиротевшим детям, но между алтарем и выходной дверью стеной стояла толпа, и это тоже были его дети, именно в этот субботний день особенно нуждавшиеся в нем. Отец Сергий говорил, что из всех пастырских обязанностей исповедь – самая тяжелая, и физически и морально, но что в то же время она дает самое большое удовлетворение. Все души открыты навстречу его слову, размягчены трогательными великопостными молитвами и проповедями, непременно говорившимися за каждой службой, и с особенной силой воспринимают все сказанное на исповеди. И отец Сергий не ограничивался перечислением грехов по требнику, он хорошо знал души своих прихожан, которых исповедовал уже пятнадцатый год, и говорил с каждым о том, что было нужно именно этому человеку. А люди стояли часами, ожидая своей очереди, мог ли он оставить их? И мог ли в то же время забыть о том, что делается дома? И, улучив минуту, он заходил домой, садился, понурившись, около гроба и не отрываясь смотрел в лицо жены, которое на второй день как-то смягчилось и стало более похожим на прежнее. Потом поднимался, сразу исхудавший и осунувшийся, и усталой походкой шел в церковь.
Впоследствии, вспоминая эти тяжелые дни, он говорил, что физическая усталость и невозможность сосредоточиться на своем горе спасла его, что без этого он мог бы сойти с ума или заболеть, но в тот момент окружающие видели только то, что он изнурен и не может побыть у гроба, и особенно сильно жалели его именно поэтому.
– Хоть бы дали ему наглядеться на матушку в последний раз! – волновались Маша Садчикова, Дуня-Кузнечиха и другие женщины, занятые приготовлением к похоронам. – Что бы догадались отложить причастие до другой недели! Пойти разве поговорить? Наскоро одевшись, они отправились к церкви и через некоторое время возвращались возбужденные.
– Никиты Варакина жена сразу с нами согласилась, даже сама нам помогала людей уговаривать, – с торжеством рассказывали они. – А вот баушка Леканида так и уперлась, говорит: «Я всегда на первой неделе молюсь». Уж мы ей толковали, толковали: «Что тебе делать на старости лет, ходи да ходи в церковь, взяла бы да помолилась еще на четвертой неделе». Ничего не слушает, все свое тростит, бестолочь упрямая!
