– Глубоко вырыли, можно было и помельче, – сказал кто-то вполголоса, но отец Сергий услышал.
– Ничего, хорошо, – сказал он, – тут и меня положите.
Кончился поминальный обед, и гости стали разъезжаться, начиная с менее близких. Наконец дошла очередь и до Смирновых, хотя отец Сергий и Юлия Гурьевна несколько раз их удерживали, и даже Соня шептала Вале: «Подождите, не уезжайте!» Надвигалось самое страшное: одиночество в доме, откуда только что вынесли самое дорогое. Отец Сергий проводил Смирновых и опять вошел в комнату. Тут царил хаос. Маша Садчикова с другими женщинами мыли посуду и прибирали в комнате, а дети сиротливо жались на скамейке, поставленной к столу, чтобы посадить побольше людей.
Должно быть, в эту минуту отцу Сергию вспомнилось его собственное раннее сиротство, потому что рассказ, которым он попытался развлечь детей, был связан с его матерью.
– Когда моя мама болела, – без предисловия начал он, – а она болела долго, у нее был туберкулез, – ей было трудно чинить белье на всю семью, и она приучала к работе детей. Когда она умерла, мне было девять лет, а мы с братом Еней уже штопали чулки и строчили на машине, и сестра Надя нам немного помогала. Мама, бывало, соберет нас всех, кроме крошечной Симы, около себя, даст тряпочки и иголки с нитками и заставит шить, кому что вздумается. Филаретик был меньше всех, она боялась дать ему иглу, а привязывала нитку к английской булавке; он и сидит вместе с нами, путает что-то. Однажды мама расспросила нас, кто что сшил, посмотрела наши работы, потом спрашивает его: «А ты, Филаретик, что сшил?» А Еня посмотрел на него и отвечает так серьезно:
– Филаретик сшил жареного поросенка.
Дети рассмеялись, даже на губах Сони появилась слабая улыбка. Отец Сергий отвернулся и украдкой смахнул слезу.
Глава 28
О милых существах
После похорон Евгении Викторовны Паша, жена Сергея Евсеевича, предложила кормить грудью Сережу вместе со своей дочуркой. Красивая темноглазая смуглянка Паша была года на два моложе матушки и имела четверых детей, из которых две старшие уже немного помогали по дому и нянчились с младшими. При своем цветущем здоровье, она вполне могла выкормить двух детей, тем более что Сережа, уже привыкший к искусственному питанию, сосал очень мало. И вот посреди их избы появилась вторая зыбка, около которой часто можно было видеть то отца Сергия, то Юлию Гурьевну. Иногда заходила Соня, еще реже забегали младшие дети.
Рядом с толстушкой Олей особенно бросалось в глаза, до чего был слаб и истощен Сережа. Белое, точно налитое материнским молоком, тельце Оли было упруго и подвижно. Она, как всякий здоровый ребенок, если не спала, то беспрерывно возилась, ползала, пыталась подняться на ножки. Голубые отцовские глаза и алые губки ее постоянно смеялись, розовые щечки отдувались, как яблочки, белокурые волосики завивались кудрями.
У Сережи, по-видимому, не хватало сил даже пошевелить тоненькими, как палочки, ручками и ножками. С исхудавшего, морщинистого, как у старичка, личика, страдальчески смотрели большие темно-голубые глаза.
Теперь он уже не плакал так громко и отчаянно, как осенью, а только тихонько пищал, но зато и не улыбался даже той слабой, болезненной улыбкой, которой улыбнулся в последний раз в день смерти матери. Два месяца он сосал питательное молоко сильной, здоровой женщины, ласково, как родного, подносившей его к груди, но это молоко не шло мальчику на пользу; он все хирел и хирел. И однажды в домик батюшки прибежала старшая дочь Сергея Евсеевича, ровесница Сони.
– Мама послала, чтобы шли скорее, Сережа умирает, – запыхавшись, едва выговорила она.
– Вот несчастье, батюшки нет дома, – ахнула Юлия Гурьевна. – Дуня, будь добра, добеги на Дойниковку, он с Наташей туда ушел.
Скоро у колыбели умирающего ребенка собрались две семьи. Мальчик лежал с опущенными веками, неподвижный, похожий на маленький скелетик, и слабо дышал.
В комнате было тихо.
Вдруг Сережа широко открыл глаза, словно увидев что-то перед собой. Его личико просияло, озарилось таким восторгом, что сразу похорошело. Он резко приподнялся, протянув вперед ручонки, словно бросился навстречу тому невыразимо прекрасному, что увидел, и опять упал на подушку, уже мертвый.
– Матушка родная за ним приходила, – сквозь слезы прошептала Паша.
Ребенка завернули в чистую простынку, перенесли домой и положили на то место, где еще недавно лежала Евгения Викторовна. Все было так, как и при прежних детских похоронах. Гробик, отделанный белой рюшкой, крестик из голубой ленты на крышке, запах богородицкой травы, набитой в подушечки и постланной на дно гробика; толпа детей в комнате; дети, несущие крышку, образок и сам гробик. Не было только матери. О ней напоминал лишь положенный с Сережей в могилку образок, которым умирающая мать благословила своего маленького. А над гробиком, вместо нее, плакала чужая темноглазая женщина.
– Как своего, мне его жалко, – жаловалась она.
Хоронили Сережу утром в субботу. После похорон матушка Смирнова предложила: «Отпустите к нам Соню, пусть она хоть немного рассеется!»
Половодье уже наступило, и ехали на лодке. Кроме Сони с Валей, отец Григорий и матушка прихватили еще их неразлучную подружку Катю. Ехала и Сонина любимица Маня, старшая Валина сестра, учительствовавшая в Острой Луке, со своим женихом Евгением.
Был чудный солнечный день. В гладкой, как зеркало, воде, окаймленной рамкой берегов, отражались и небо, и деревья, и легкие облачка. От лодки расходилась сверкающая рябь. Молодежь по очереди гребла, брызгались водой. Подъезжали к наполовину залитым осокорям, наломали с них полную лодку сочных, хрустящих сережек, первого весеннего лакомства. Маня звонко хохотала, смешила других, кокетничала с Евгением. Перед вечерней, переодевшись в старенькие Валины платьишки, подруги втроем мыли пол. Утром, после обедни, был вкусный пирог.
Но еще до обедни, когда девочки только что поднялись и убирали за собой постель, Валя, живая, как и ее сестра, расшалилась до того, что Лидия Дмитриевна по-настоящему рассердилась. А Валя, заметив это, так же весело начала улещать ее, вертелась около нее, щебетала, ласкалась до тех пор, пока мать не выдержала, сбросила сердитую маску и улыбнулась. Тогда Валя опять закружила ее, расцеловала…
А Соня вдруг почувствовала, что ей не место здесь, что ей как можно скорее нужно домой, к печальному отцу и бабушке, к братьям и маленькой сестренке. Хотелось уйти немедленно, она осталась только ради того, чтобы не пропустить службы и не создать впечатление совершенной кем-то неловкости, но за завтраком, когда обсуждались веселые планы на день, заявила, что уходит домой. И ушла, несмотря на уговоры. Подруги проводили ее до села и вернулись обратно. Девочки шли верхом, дальней, незатопляемой дорогой. После легкого дождичка пыль на дороге свернулась мелкой, твердой крупкой. По обыкновению, Соня была босиком и неожиданно так намяла ноги, что через несколько дней на подошвах появились страшные, почти сплошные нарывы. Не менее трех недель она не только не могла ничего делать, не могла даже сидеть; с трудом, поставив одну ногу боком, а другую на пятку, пробиралась она в первые дни болезни к столу, но от сильной боли почти не могла есть и торопилась опять лечь. Потом и лежать стало трудно, ноги ни на минуту не давали покоя, приходилось беспрестанно менять положение. И, только вконец измучившись, Соня согласилась наконец на предложение отца вскрыть нарывы. Отец Сергий использовал для этого маленький, похожий на писчее перо, ланцетик, оказавшийся среди его инструментов и получивший название «перо-ножик». Тщательно прокипятив его и вставив, для удобства, в обыкновенную ученическую ручку, отец Сергий вскрыл и выдавил нарывы, и Соня сразу почувствовала облегчение.
