В самый разгар ее болезни опять приехал отец Александр Орлов с женой, бывшей в Острой Луке только на похоронах матушки. И если отец Александр явился со специальной мыслью «разговорить» отца Сергия и, только что успев поздороваться, затеял с ним оживленную беседу, то у матушки была своя цель, помочь в хозяйственных делах. Ей сразу бросились в глаза лежащие на комоде рубашки, как бы ожидавшие чьей-то опытной руки. Незадолго до этого такая же добровольная помощница сшила мальчикам по рубашке. Мишина оказалась как раз впору, зато Костина страшно велика – длинна и широка. Обшлага закрывали кисти рук, а воротник, как хомут, лежал вокруг худенькой Костиной шеи. Соня не знала, как подступиться к рубашке, она умела шить только косоворотки. Да и то первая самостоятельно скроенная ею для Миши косоворотка не удалась, в первые же дни лопнула под мышками. Соня аккуратно заплатала, а на следующий раз лопнуло по обе стороны заплаток. Вот эти-то рубашки и заметила матушка Орлова, и ее отзывчивое сердце помогло ей сделать то, о чем не догадались более близкие. Несмотря на протесты смущенной Сони, она забрала рубашки и скоро вернула их перешитыми и исправленными.
Несмотря на добрые намерения матушки и всегдашнее дружеское расположение батюшек, близости между семьями не получилось. В тех густонаселенных краях двадцать верст, отделявшие Липовку от Острой Луки, казались большим расстоянием, часто не наездишься. А весной 1921 года отец Александр трагически погиб, и матушка уехала из Липовки.
Смерть жены перевернула всю жизнь отца Сергия. Мне хотелось бы сказать – не просто выбила из колеи, а перевернула – но для него такое выражение не подходит. Слишком тверда и определенна была его дорога в жизни, слишком глубока колея, чтобы его можно было выбить из нее. Путь по раз избранному направлению продолжался, но в нем самом многое изменилось. Много лет спустя, уже после его смерти, новая знакомая его дочерей, женщина наблюдательная, художница с наметанным взглядом, рассматривая их семейный альбом, была поражена этой переменой, отразившейся даже на внешности.
– Вы посмотрите, – говорила она, сравнивая его ранние и поздние фотографии и разделяя их на две группы. – Ведь это два совершенно разных человека. Дело не в том, что здесь он старше, чем там, не в том, что он иначе одет и не носит больше очков. Нет, чувствуется, что в его жизни произошел какой-то перелом, что-то глубоко повлиявшее на его внутренний мир. Что это было? Что это могло быть? Конечно, только эта смерть.
Отец Сергий не показывал вида, что страдает, не жаловался, как другие, на тяжелое положение священника, оставшегося без жены. Разве только скажет иногда: «Мы с женой поровну поделились. Она себе взяла двоих сыновей и двух дочерей и мне столько же оставила». Когда кто-нибудь сочувственно говорил о том, как трудно растить детей без матери, он отвечал полушутя: «А что мне их растить? Они сами растут». И добавлял уже вполне серьезно: «У нас бабушка есть. Нам с ней полгоря».
Безусловно, присутствие Юлии Гурьевны имело для семьи огромное значение. Дети не были заброшены, хозяйство велось по-прежнему. Самой большой внешней переменой было то, что, во избежание сплетен, пришлось отказаться от домработницы. Это смущало отца Сергия, ему не хотелось наваливать на тещу всю тяжесть домашних работ, но обстановка складывалась так, что другого выхода не было.
В первый раз домработницу отпустили весной 1921 года в то время, когда Юлия Гурьевна уехала в Самару к умирающей сестре Марии Гурьевне. Незадолго до ее возвращения отец Сергий подыскал мужчину, до революции несколько лет служившего в Курляндии денщиком у офицера и умевшего стряпать и стирать. Он прожил в семье лето, а ранней осенью, когда уже сильно стал чувствоваться наступающий в Поволжье голод, ушел на родину. Голодную зиму и следующее за ней лето, проведенное Юлией Гурьевной у сына, прожили одни, а на зиму, когда Юлия Гурьевна вернулась, а Соню отправили учиться в Самару, опять взяли помощницу со стороны. Но это было в последний раз; с осени 1923 года вообще решили обходиться своими силами. Сначала приглашали кого-нибудь для стирки, потом Соня нашла, что легче самой постирать, чем искать каждый раз новую прачку.
Разумеется, основная и самая ответственная часть домашней работы пала на Юлию Гурьевну. Отец Сергий принимал все меры, чтобы она была избавлена хоть от тяжелой физической работы, поделенной между старшими детьми. Мальчики ухаживали за скотиной, заботились о дровах, выносили золу, которой было много, так как русская печь топилась кизяком. Соня стирала, носила воду, месила тесто. В ее же обязанность входило доить корову и двух коз, но летом, во время полевых работ, когда вдобавок доить нужно было «чуть свет», часа в три утра, а то и раньше, Юлия Гурьевна жалела будить усталую девушку и доила сама. Изредка случалось даже, что ранним утром она брала маленькое ведерко и шла за водой, конечно, если отец Сергий не видел этого и не перехватывал ведра. По временам, особенно когда с трудом отдаивали выращенную дома телку, отец Сергий брался и за подойник, и упрямая корова подчинялась ему лучше, чем женщинам. Во время стирки или когда Юлия Гурьевна уезжала погостить к детям, а Соня оставалась одна, воду тоже носили или он, или мальчики. Зато, жалея дочь, когда она была перегружена, в другое время он замечал ей: «Соня, разве не видишь, что бабушка одна хлопочет, помоги ей». А самой Юлии Гурьевне говорил: «Вы побольше заставляйте ее помогать вам. Ей ведь это только полезно, нужно приучать ее к хозяйству».
Конечно, несмотря на всю эту помощь, у Юлии Гурьевны тоже всегда хватало дела. Она вставала раньше всех, топила печку, и к тому времени, когда поднимались остальные, у нее уже был готов завтрак. А потом она целый день хлопотала, занятая мелкими хозяйственными делами, незаметными со стороны, если они делаются своевременно, но тормозящими все хозяйство, весь строй жизни, если о них забыть. Только среди дня она ложилась отдохнуть часок-другой, да вечером, утомленная дневными заботами, засыпала, когда остальные еще и не думали о сне. Однажды отец Сергий заявил, что решил отказаться от мясной пищи.
– У меня желудок плохо ее переваривает, да и пора. По селам многие вдовы после сорока лет не едят мяса. И мне уже недалеко до сорока, пора отвыкать.
На столе его все чаще появлялись творения святых отцов, «Добротолюбие», «Лествица».
После переселения в тесный псаломщический дом фисгармония около трех лет стояла в школе, но за скрипку отец Сергий взялся не позже чем через год. Ему удалось по случаю купить старенькую, плохонькую скрипчонку «для начинающих», как он выразился, объяснив, что неопытные музыканты, не умеющие правильно взять ноту, могут испортить тон хорошей скрипки. На этой, новой, он начал учить детей. Соня и Костя быстро заленились, а Миша занимался упорно и через некоторое время начал играть довольно прилично. Случалось, что отец и сын исполняли несложные дуэты.
Шагая как-то взад-вперед по комнате, отец Сергий остановился и неожиданно спросил Юлию Гурьевну:
– Вы знаете Надсона?
– Очень мало, – удивленно ответила она. – А что?
– А ты, Соня?
– Только «Иуду» и «Умерла моя муза».
Соня так же удивленно, как и бабушка, подняла глаза от работы. За всю свою жизнь она не помнила, чтобы отец читал стихи. Зато он частенько подсмеивался над ее (Сониными) стихотворными увлечениями и удивлялся памяти ее и маминой.
