Генерал оглянулся. Его догонял всадник, пожилой боец. В седле он держался ладно, по-казачьи осанисто, так что Федюнинский в какое-то мгновение залюбовался им. Вспомнилась родина. Другую лошадь, тоже под седлом, казак держал в поводу. Эта и вовсе была красавица — тонконогая, с нервной кожей на шее.
— Не кричи, казак, немца разбудишь! — тем же тоном ответил ему Федюнинский.
— Э, брат ты мой, немец нынче далече! — засмеялся в прокуренные усы всадник. — Отогнали мы его порядочно. К насыпи и близко не допускаем. — И вдруг спросил: — А откуда ты знаешь, что я казак?
— По тому, как в седле сидишь да плеть держишь, вижу. Оренбургский? Уральский? Донской?
— Семиреченские мы, — ответил казак с важностью. — А ты далече ли путь держишь? Что-то, смотрю, без винтовки. Потерял, что ль?
— Моя винтовка всегда при мне, — уклончиво ответил Федюнинский. — А иду я на разъезд.
Разговор с казаком генералу уже нравился. Хотя на откровенный тон еще не выбрались.
— На разъезд? И я туда! Ладно, садись верхом. Если, конечно, умеешь. — И казак усмехнулся. — Только, погоди-ка… Это — лошадь командира дивизиона. Он-то как раз из донских казаков. Я на нее пересяду. А ты — на мою. Не ровен час собьешь, пехота, командирской лошади спину, отдувайся потом за тебя.
— Ну, если так беспокоишься за коня, я и пешком дойду. До разъезда-то уже недалеко осталось. Слезай, закурим. — И Федюнинский вытащил коробку «Герцеговины флор».
Папиросы прислали ленинградцы. Как бы ни было им тяжело, а посылки на фронт продолжали идти. Продуктов жители блокадного города прислать не могли, а вот табачок, теплые вещи, кисеты для солдат присылали постоянно. В посылках лежали письма, иногда написанные детской рукой. Солдаты в первую очередь расхватывали эти письма, украшенные рисунками, и хранили их как обереги. Порой трудно определить, что нужнее всего солдату в мерзлом окопе. Котелок горячей каши — да. Горсть патронов во время отражения атаки, когда боеприпасы вот-вот иссякнут, — да. Погреться в землянке у самодельной печки — да. Но теплые строки, пусть даже безымянного ребенка, на листке, украшенном наивным рисунком… С таким листком за пазухой можно пережить любую атаку и перенести любую стужу. Так считали солдаты. И так было на самом деле.
Казак тут же слез с коня, сказал:
— Ты, земляк, видать близко к начальству ходишь, коли такие папиросы куришь. В ординарцах, небось, состоишь?
Казак закурил, с наслаждением задерживая пахучий табачный дым.
— Встречаюсь иногда и с начальством, — уклончиво ответил Федюнинский. — А почему ты меня земляком назвал? Так, ради красного словца?
— Да нет. По выговору вижу — сибиряк. Или уралец. А? Угадал?
— Угадал. Из Зауралья, тюменский.
— Ну вот! Выходит, земляк! Кто за Уралом родился и вырос, все земляки.
Заговорили о войне, о тех непростых обстоятельствах, в которых сейчас приходится жить солдату на передовой. Казак хорошо понимал обстановку, давал верные оценки и противнику, и своим действиям. Разговор Федюнинского заинтересовал еще больше. Но тут, как назло, со стороны разъезда показался другой всадник. Федюнинский издали узнал в нем офицера по особым поручениям штаба дивизии. Тот по-кавалерийски лихо осадил разгоряченного коня в двух шагах от них и так же браво доложил:
— Товарищ командующий! На разъезд для вас высланы лошади! Прикажете подать сюда?
Казак опешил. Выслушав доклад штабного офицера, он оглушенно огляделся по сторонам и потихоньку потянул повода в сторону. Федюнинский остановил его:
— Ты куда, семиреченский? Ты ж сам говорил, что нам по пути?
— Виноват, товарищ командующий, не признал, — заволновался казак. — Да и лишнего, видать, наболтал.
— Извиняться тебе не за что. Сказал все верно. Для меня сказанное тобой — еще одно подтверждение. Знаешь, как с разведданными? Если одна группа, вернувшись, доложила, что наблюдала то-то и то-то, — это, конечно, стоит принять к сведению, но не больше. Если же о том же, независимо друг от друга, доносят две группы, да еще подтверждает воздушная разведка, то так оно и есть. Так что давай поговорим откровенно. О нашем разговоре будем знать только ты и я. Даю слово. Своему непосредственному командиру можешь не докладывать.
Семиреченский оказался из артполка. Младший сержант, заряжающий дивизионной пушки «ЗиС-З». В бою иногда подменял наводчика и командира орудия. Расчет подбил два танка. О них писали в дивизионном «Боевом листке». Некоторых представили к медалям.
— Медали-то получили?
— Пока нет. Начальство обещает, что вот-вот…
— Ладно. Я начальство потороплю. Как со снарядами? Хватает?
— Какое там! Командир дивизиона поштучно выдает. За каждый выстрел отчитываемся. А немец лупит так, что на один наш снаряд десяток-другой нам подбрасывает.
— Ничего, казак, надо терпеть. Время такое — подвоз затруднен. Но скоро все изменится.
Впереди показался разъезд.
— Трудно сейчас солдатам? — спросил на прощание Федюнинский.
— Очень трудно, — вздохнул артиллерист. — Но не сомневайтесь, товарищ командующий, выдержим. Снарядов мало, но терпенье есть. За Ленинград бьемся, за всю, можно сказать, страну.
— Это верно. Куда сейчас?
— Домой, в батарею. Командиру дивизиона лошадей сдам.
Прощаясь с семиреченским казаком из артиллерийского дивизиона, Федюнинский пожал ему руку и отдал коробку «Герцеговины флор».
В штабе дивизии узнал: из-за раскисших дорог, которые зимой были проложены по болотам, начались перебои с продовольствием, боеприпасы, в том числе и патроны, раздавали поштучно, в связи с сырой погодой при ночных заморозках увеличилось количество больных простудными заболеваниями.
Вернувшись в штаб армии, почитал донесения из других дивизий и, убедившись в том, что такая же картина и там, тут же связался со штабом фронта и сказал, что дальнейшие попытки наступления на Любань в условиях распутицы, без усиления, без достаточного обеспечения артиллерии снарядами, а стрелковых частей патронами и гранатами невозможны.
Разговор был тяжелым.
В двадцатых числах апреля 1942 года Федюнинский был вызван в штаб Ленинградского фронта и получил новое назначение — на Западный фронт, командующим 5-й армией. Дела 54-й армии он передал генералу А. В. Сухомлину.
Глава одиннадцатая
На Западном фронте
«Кто наступал тогда, в низинах и болотах под Ржевом, вряд ли забудет эти дни…»
Здесь, под Москвой, было ничуть не легче, чем под Ленинградом. 1942 год был временем тяжелейшего и кровавого противостояния. Красная армия, накапливая силы, пыталась наступать. Немцы, по-прежнему сохраняя достаточный потенциал в живой силе и вооружении, а также занимая выгодные позиции и хорошо выстроенную оборону, парировали эти удары. В районе Сталинграда они вышли к Волге и угрожали перехватить эту важнейшую транспортную артерию. В центре, занимая ржевский и юхновский выступы и оседлав Варшавское, Минское и Ленинградское шоссе, готовились к новому наступлению на Москву.
