Дождавшись, когда я кивну, он опускает руки и набирает в легкие воздух, словно готовится погрузиться под воду.
— Я хочу попросить прощения за то, что не дал тебе возможности объясниться тогда у себя во дворе. Я знаю, что у тебя ничего не было с сусликом…теперь знаю, но тогда я этого не знал. Ты сказала, что будешь дома, а потом я увидел вас вдвоем и мне просто сорвало крышу. Я никогда никого не ревновал, и совершенно не представлял, что это такое… Ощущение поганое. Я решил, что ты меня обманывала… это было больно, и я плохо соображал. Я бы не стал ни с кем спать — это был тупой порыв. И еще одна вещь, за которую я хочу попросить у тебя прощения. Прости, что я повел себя как скотина и позволил думать, что я могу быть с кем-то кроме тебя. И за то, что сказал, что мы ничего друг другу не должны.
Влажный соленый комок сдавливает горло и все, что я могу — это старательно наполнять легкие воздухом и смотреть на Максима, который, в свою очередь, выжидающе смотрит на меня. Может, и правда, ничего у него не было с той черноволосой кошкой? И, может, правда никогда не ревновал?
— Ни-ка, просто поверь мне, а? — хрипло шепчет он. — Потому что я тебя не обманываю.
Может, я и наивная, но я ему верю. Или мамино чутье мне передалось, потому что я чувствую, что он говорит правду. А потому и в ответ решаю быть честной.
— Я специально не виделась с тобой. У меня не было никаких дел и в кино я не ходила. Я так… привязалась к тебе, что хотела быть готовой к тому, что мы расстанемся. А встреча с Глебом случайность. Он сам мне позвонил.
— Я знаю, Бэмби. Теперь я знаю. Ты прощаешь меня?
— А что теперь, Максим? — озвучиваю то, о чем я думала все неделю, когда была в добровольной отлучке от него. — Допустим, я прощаю тебя и верю, что ты ни с кем не спал все время, что у нас… что мы…
— Думаю, слово «отношения» подойдет, — подсказывает Максим.
— Что если я тебе верю? Что теперь?
— У нас есть еще полторы недели до моего отъезда, и я хочу провести их с тобой.
— Я не об этом. Что будет дальше, Максим? Когда ты уедешь? У тебя в Нью-Йорке своя жизнь, учеба. И у меня учеба и… жизнь тоже.
Внутренности сжимаются в плотный гандбольный мяч, пока я жду его ответа. Что я хочу услышать? «Давай попробуем на расстоянии»? «Я буду хранить тебе верность»? «Я понял, что влюблен в тебя и что-нибудь обязательно придумаю»? Пожалуйста, пусть он скажет это слово на букву «Л». Просто скажет его, а остальное мы как-нибудь решим. Это ведь самое главное, да?
Максим молчит и сосредоточенно хмурит брови. Грудная клетка под черной футболкой вздымается даже сильнее, чем испачканная соусом моя.
— Я думал об этом. О нас… Ты могла приехать ко мне в гости на Рождество. Мы можем вместе подумать… У нас ведь есть еще девять дней есть.
Могла бы приехать к нему на Рождество? Почти через полгода?
От его слов мне снова становится больно. Наверное, потому что я знаю, каким решительным Максим может быть в стремлении добиться своей цели, а сейчас этой решительности не вижу. Вжимаюсь в вешалки сильнее с риском быть погребенной под свалившейся пуховой кучей и обнимаю себя руками. Слезы высыхают, в легких и груди становится пусто и холодно. Я знаю, что со мной. Это все Бен Аффлек, подаривший Дженнифер сказку, отравил меня своим романтизмом. Вот и я тоже хочу сказочной сказки для себя, а не девять дней неизвестности, продляющих мою влюбленную агонию. А Максим уж слишком тянет в моих глазах на принца, чтобы соглашаться на скупую реальность.
— Мне нужно ложится спать, Максим, а тебе нужно идти. Не будет никаких девяти дней у нас с тобой. А на Новый год я к бабушке в Екатеринбург еду.
Максим выглядит так словно я получил пинок в солнечное сплетение: растерянно хлопает ресницами и трет ладонью грудь.
— Ни-ка…
Прежде чем он произнесет что-нибудь, от чего мое сердце с треском разорвется на лоскутки, я хватаюсь за ручку и распахиваю дверь:
— Просто уйди сейчас, хорошо?
Максим стоит на месте еще несколько секунд, после чего едва заметно кивает и делает шаг к выходу. Спотыкается о порог, что-то извиняюще бормочет по-английски и выходит, аккуратно прикрыв дверь.
А я оседаю под вешалкой и пуховики наконец, делают то, на что намекали давно: с шуршанием валятся мне на голову. Я сжимаю в ладони глянцевый синий рукав и, беззвучно всхлипнув, утыкаюсь в него носом. Я все сделала правильно.
41
Ника
— Вот вроде этот лысый чувак — древний как мамонт, а ниче такой, — говорит Леся, завороженно глядя в экран ноутбука, где Стэтхэм лупит какого-то бугая по морде. — Как думаешь, в пятьдесят хер еще стоит?
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Пятидесяти мне еще не исполнилось, да и хера никогда не было.
Леся отрывает взгляд от монитора и смотрит на меня с подозрением.
— Эй, ты вообще на этой планете? Разговариваешь как-будто тебя наркотой накачали.
— Все нормально со мной. Просто я не хотела смотреть мордобой.
— Ага. Ты хотела посмотреть Хатико и утопить меня в слезах и соплях. Ладно, — она нажимает паузу и разворачивается ко мне. — хочешь пореветь, давай реви. Я и моя майка из «Манго» готовы.
— Не хочу я реветь, Лесь, — устало закатываю глаза, — Но и веселья от меня не жди, ладно?
— Стоп. А какой сегодня день?
— Четверг, пятнадцатое августа, — выговариваю ненавистную дату.
— Так вот почему сегодня ты зеленее, чем обычно, — голос Леси смягчается, переставая быть нарочито сварливым. — Он завтра уезжает.
— Да, — отвожу в сторону стремительно намокающие глаза. — В десять утра самолет.
— И что, за эти дни ни разу к тебе не приехал?
Я отрицательно мотаю головой и незаметно скрещиваю пальцы, потому что вру. За прошедшую неделю я трижды видела знакомый черный кабриолет из окна. Он стоял во дворе по несколько часов, а я каждый раз, глядя вниз, молилась голозадому купидону, чтобы его владелец ко мне поднялся. Как Ричард Гир к Джулии Робертс в Красотке. Максиму даже по пожарной лестнице карабкаться не нужно, достаточно и по обычной на четвертый этаж забежать и сказать: Ни-ка, я тебя люблю. Но нет, каждый раз он просто уезжал.
— Ник, — тихо зовет Леся, и я, натянув на лицо маску спокойствия, поднимаю глаза. — Мне жаль, что все вот так получилось.
От таких слов маске не удается продержаться на моем лице даже трех секунд, и я громко всхлипываю.
— Ну давай уже, пореви от души, — бормочет Леся и обнимает меня за плечи. — Че ты все в себе-то держишь.
— У тебя такая туалетная вода вонючая, — со слезами выдыхаю я, уткнувшись носом ей в майку. — Никогда больше ее не покупай.
— Ты мне сама ее подарила, — ласково говорит Леся, похлопывая меня по спине, — Ну ладно, больше не буду.
