— Тебе надо уходить. Прямо сейчас.
Я не вижу его лица, а кивок согласия чувствую лбом. Раскаленная тяжесть тела покидает меня и, несмотря на то, что кожа покрыта горячим потом, в ту же секунду я промерзаю до костей. Слышу легкий шорох поднимаемых с пола вещей и бренчание пряжки, и когда убеждаюсь, что до момента прощания остается не больше тридцати секунд, открываю глаза и, закутавшись в простыню, встаю.
Максим уже в прихожей, наклонившись, зашнуровывает кроссовки. Сердце начинает надрывно ныть, недвусмысленно намекая, что главная боль ждет меня совсем скоро.
Выпрямившись, он пробегается пальцами по взъерошенным волосам и смотрит на меня. Был бы он пострашнее, не таким широкоплечим и высоким, возможно, мне было бы чуточку легче. Но нет, реальность не дает мне не единой поблажки. Максим красив до неприличия.
— Ни-ка, я…
Красивый, даже когда у него глаза красные.
— Хорошего полета, Максим, — одариваю его той самой ухмылкой шизофреника, которую тренировала пару часов назад. — Провожать я тебя не поеду. Надеюсь, ты сам все понимаешь.
Так мы и стоим, секунду, две, три, минуту, пока я не выдерживаю, и развернувшись, не убегаю в спальню. Плотно захлопываю дверь и закрываю ладонями уши, чтобы не слышать, как Максим уходит из моей жизни.
42
Максим
— Уже перестроился на Нью-йоркское время? — с ухмылкой спрашивает лицо бати в экране моего айфона. — В Москве вроде два ночи, разве нет?
— Мне не спится.
Тупо вот так звонить отцу, когда и сказать нечего. Вернее, сказать мне есть что, но слова отказываются покидать гортань, будто намертво прилипли к стенкам. Потому что, с какой стороны не посмотри, я все-таки мужик, а ныть о том, что окончательно запутался — это, вроде как, не по мужской части. При этом находиться с собой наедине тоже не получается: не могу избавиться от ощущения, что вся моя жизнь летит к чертям, а я со стороны просто за этим наблюдаю.
Лицо отца становится серьезным, и он делает знак кому-то рукой, прося оставить его одного.
— Ты не в настроении, как я погляжу, — замечает он, после того как раздается звук захлопывающейся двери. — От деда заразился?
— Дед по жизнерадостности всем нам фору даст. Ты и представить себе не можешь, как он на мясе повеселел.
— Рад за него, — усмехается отец. — Ну а с тобой что? Неужто вегетарианцем стал?
«Не вегетарианцем, а оленеводом», — подсказывает ЭмДжей.
Я машинально тру шею с попытке освободиться от спазма в горле. Блядь, почему чувства — это так сложно? С каких пор вообще все стало настолько сложно, что я испытываю потребность об этом поговорить?
— Я девушку встретил, пап.
Глаза бати весело вспыхивают и он, откинувшись на спинку рабочего кресла, знакомым жестом засовывает в рот зубочистку.
— Вляпался-таки в борщ. Вполне ожидаемо.
— Для меня — нет. Я не знаю, что делать.
— Макс, я с тобой как всегда, без соплей и по-взрослому, ладно? У тебя вылет через несколько часов, а через две недели начинается учеба. Выпускной год в университете, напомню. Знаю, что тебе непросто, но иногда нужно время и пространство, чтобы понять, что для тебя действительно важно. Поэтому прилетай домой, здесь все хорошо обдумаешь и сделаешь так, как по итогу решишь.
Ну а чего я ожидал? Все правильно батя говорит.
— Я тебя услышал, пап. Что-нибудь привезти? Водку, балалайку, пряники?
— Все самое лучшее из России я уже вывез. В общем, мы с мамой тебя ждем. Никита каждый день о тебе спрашивает.
Образ младшего брата заставляет меня улыбнуться впервые за последние две недели. А я, урод, на фоне Бэмби-ломки даже подарок ему купить забыл. Ладно, возьму Никиту с собой на концерт Фаррелла в следующем месяце.
— Не буду надолго от работы тебя отвлекать, пап. Через сутки увидимся.
Я отключаюсь и падаю головой на застеленную кровать. Я улетаю из России каждое лето, и никогда не испытывал ни тоски, ни сожаления. Словно покидаешь шумную вечеринку, на которой пообщался со всеми, с кем хотел, не беспокоясь, что можешь пропустить что-то важное, потому что на следующей неделе она повторится вновь.
Сейчас же я готов вывернуть карманы, чтобы диджей продолжал играть, а толпа не расходилась. По хер, конечно, на толпу. Главное, чтобы она осталась.
Отец прав. Он выложил кучу денег на мое образование и бросить в один момент все — это, как минимум, легкомысленно. О- ответственность. Я могу приехать в Америку и поддерживать связь с Бэмби: скайп, фейс-тайм, телефон, переписка; могу летать к ней каждые выходные, если она захочет. Проблема в том, что в этом я не уверен, захочет ли.
В Нью-Йорке у меня друзья, спортзал, футбольные тренировки, отец, беременная мама, Никита и сестренки. А еще озабоченные поклонники Саши, которые должны всегда помнить, что они на прицеле ее злого старшего брата. В Москве — дед, фирма и Ни-ка, которая вчера сказала, что любит меня.
Бэмби любит меня, а я не знаю, что делать. Я стремительно отупел до состояния бревна.
По традиции в аэропорт меня вызывается проводить дед. Я выхожу из подъезда сумкой и на секунду прикрываю глаза, по-тупому(ну так я же тупой) надеясь, что когда снова их открою, то увижу Бэмби, которая, передумав, решила поехать в аэропорт, и я смогу всю дорогу держать ее за руку.
Глаза я уже открыл, но Бэмби не вижу. Вместо нее из машины вылезает дед, а из глубины салона машет рукой улыбающаяся Люба. Не пришла, как и сказала. Гордый олень.
Ноги вязнут в асфальте словно в густом болоте, в груди снова печет, но резкий голос деда возвращает меня в трезвую реальность.
— Хреново выглядишь, Максим. Заболел что ли? Мог бы до дома дотерпеть, чтобы дочь мне мозги не выносила.
И, правда, отрезвляет.
— Не выспался просто, — пожимаю деду руку и иду к багажнику, чтобы погрузить сумку. — В самолете отосплюсь.
— Ты никак опять в бизнес-класс билет взял, мажор заморский? — несется ворчливое мне в спину.
— В него.
— В двадцать три и экономом можно летать.
Захлопнув багажник, я загружаюсь на переднее сидение и приветствую молчаливого водителя Михаила.
— Ника очень хотела тебя проводить, но у нее не получилось, — говорит с заднего дивана жена деда.
Все что я могу — это кивнуть и уставится в окно.
По мере того как гелендваген набирает скорость, пейзажи за окном меняются. Мелькают разноцветные фасады, деревья, лица прохожих, рыжие куртки рабочих, в сотый раз перекладывающих брусчатку. С каждой новой секундой картина ускользающей Москвы теряет краски и становится серой, даже не смотря на яркое солнце. Дальтонизм у меня развивается, не иначе.
