И все-таки я ударил уважаемого… Не вернется ли отмстить? Духи-то не заступятся. И хорошо, что он предусмотрительно попросил уединиться, и мы во время разговора находились в лесу, без свидетелей. Было бы только хуже, если бы в деревне опять увидели, что я проявляю несдержанность.
— О чем пригорюнился? — спросила Лери, на костяную иглу ягоды сухие насаживая.
— Да так, — отозвался я, к ней ближе подсаживаясь, — чепуха.
Она растянула пеструю нить в руках и произнесла:
— Погляди, красота какая получается.
— Красиво, — согласился я, заправляя ее золотые пряди за маленькое ухо.
Лери фыркнула и, плечами играя, голову отвела.
— Щекотно, Кейел! — И засмеялась тихо, но звонко.
Я улыбнулся ей, разглядывая в последних лучах солнца голубые глаза и губы, красными ягодами помазанные. Ветер подул, разнес от нее запах яблок и пирогов — домашний такой, уютный. Сколько помню, Лери всегда пахла цветами, а теперь с моей матушкой на кухне засиживается. Жаль, что так поздно повзрослела, а я ведь ждал. Долго ее ждал. Всю свою жизнь? И то правда, мы ведь родились в одно время — разница лишь в семь рассветов. Почти и нет ее. Но Лери всегда выглядела моложе своих периодов.
— Чего так смотришь на меня? — с блеском в глазах спросила она, будто причины не понимала.
— Любуюсь. — Я улыбнулся шире и чмокнул ее в румяную щеку.
И кожа у нее с детства на ощупь не изменилась — волосков много, но все мелкие, едва рассмотришь, светлые, а оттого по коже не гладишь, а скользишь, как по дорогим тканям, что к нам из главной Обители привозили однажды.
— Да ты никак съесть меня хочешь, ненастный? — в ее вопросе призывная игривость прозвучала.
И хотелось ответить, но кровь в голову ударила, вскружила. В чистом поле — кто нас увидит? К губам ее своими прижался, и жар тело наполнил.
— Не хочу. — Лери отвернулась, в мою грудь ладонью упираясь.
Я сглотнул. Ладонь мягкую в руке сжимая, приоткрыл рот, воздуха схватил им, думал уговорить Лери, зная, что она не откажет, если настоять, но не стал. В последнее время от таких уговоров на душе мерзко, как будто меня застали за воровством черешни, как было однажды в детстве. Уселся удобнее, руками упираясь в землю, пальцы в примятой траве запутал и, голову назад откинув, лиловое небо стал рассматривать. Совсем скоро замерцает оно холодными духами, а Солнце утонет за Краем Фадрагоса. А сегодня оно злее обычного, вон — небо какое раскаленное. Неужто никто не понимает, как неправильно мы живем? Сколько размышляю над этим, ничего не меняется…
Дыхание все еще дрожало, когда Лери, не отвлекаясь от плетения бус, сказала вдруг:
— Хорошо, что эти ушли.
Эти… Чужаки, видимо. Мама их тоже недобрым словом поминает. Разве можно так?
— Лери, за что ты так их невзлюбила?
Она плечами повела, голову к земле ниже склоняя, и губы надула.
— Да хотя бы из-за полукровки! — выпалила наконец, хоть причина была совсем не в фангре. — Зачем они ее с собой таскают? Кто вообще с такими водится?
— Полукровка и полукровка, — нахмурившись, произнес я, но тон постарался смягчить. — Ты же знаешь, что часто низшая кровь верх берет над кровью высших. И чем кровь чище, тем она слабее. Будь иначе, эта фангра родилась бы беловолосой шан’ниэрдкой, и мы бы все тут ей прислуживали. Как знать, может, беловолосый — ее брат по одному родителю, а почему так вышло, что в семье появилась дочь с грязной кровью, нам никто не скажет.
— Знаю, — вздохнула Лери. — Но вот у Онкайлы в роду эльфы с сильной кровью были. И видишь, красивая она какая. Кровь эльфийская, несмотря на прочую кровь, расу высшую в ее роду подчеркивает.
— Она исключение, — согласился я. Однако сразу вспомнил, как легко Ромиар в ней кровь разную разглядел. — Да и знающие все равно в ней полукровку рассмотрят. Думаешь, почему она в обитель сходила, а вскоре обратно вернулась?
— Думаешь, не принимали ее там? — удивилась Лери, глаза ясные округлив. — Что дурного в помеси эльфов и людей?
Я хмыкнул, задумавшись ненадолго, и не стал скрывать другую мысль:
— А что дурного в помеси беловолосого шан’ниэрда и фангры?
— Ну ты даешь! — воскликнула Лери, бусы роняя. Быстро подняла их, пока они в траве не затерялись, и, прижав к груди, сказала: — Они же сами такую связь осуждают! Грязная она.
— И нам теперь за ними повторять? А сами думать когда научимся? — невольно вырвалось грубое рассуждение. Замечая, как розовеет белое лицо Лери, я попробовал тему вернуть: — А Онкайла гордячка. Присматривалась к чужакам? Они только и говорят о работе, думают о гильдиях, в которых живут, да о Фадрагосе. Где ж Онкайле, с ее самолюбием, прижиться с теми, кто в ней не кровь прежде всего, а пользу от дел оценивать будет?
Лери, щеки надув, нитки стала связывать. Разговор поддержала неохотно:
— Да, все так. Жена старосты о чужаках много рассказывала, когда мы по грибы ходили. Говорила, что полукровка только об алхимии и здоровье злюки этой пеклась. — Она затянула узел слишком туго, и нитка тонкая порвалась. — Скверна вымри!
Выругавшись, она долго молчать не стала. На меня колко взглянула и проговорила быстро:
— И шан’ниэрд беловолосый туда же! И что они в ней нашли?!
— А ты? — осторожно спросил я, сердце дыханием успокаивая. Неужто глубоко в память въелась кареглазка? Да нет, ерунда это все. Просто Лери злится, а ей волноваться нельзя.
Я к ее руке потянулся, но накрыть не успел — она ее из-под моей ладони выдернула и выкрикнула:
— А я что?! Мне она, наоборот, противна была!
— Противна была, потому что ты в ней что-то нашла.
Лери фыркнула, нос к небу устремляя. А глаза от обиды наполнились слезами, заблестели.
Горечь в груди разлилась, на плечи тяжестью надавила. Опять испортил все.
— Она мужик в платье!
— Лери, — тихо позвал я, пытаясь обнять ее, но она оттолкнула.
На ноги вскочила и на полшага от меня отступила. Сверху вниз осуждающим взглядом к земле пригвоздила и отчитывать принялась:
— Видела я, как ты встречи с ней искал! И матушка твоя видела! Дай духи ей здоровья, потому что только она меня тут и понимает! Только она любит и поддерживает.
— И я люблю.
— Не любишь!
И встречи с Асфи не искал, наоборот, избегал, как мог. Но об этом говорить не стоит, иначе Лери и это признание против меня обернет. Придумает, что встречи не искал, чтобы себя не искушать.
— Люблю, — настоял я, усаживаясь удобнее, чтобы не смотреть на Лери.
Когда она злится, все красивое в ней портится и исчезает. От вида ее и от голоса противно на душе становится, уйти хочется подальше и так, чтобы не возвращаться. Пусть потом жалеет, что ушел.
