– Скажем так. Меня убедили, что при определенных условиях ты можешь написать идеальный текст, – шевелит усами одуряющий голос.
– Кто?
– Он был не один.
– Кто бы это ни был, я не стану этого делать. Для вас у меня ничего нет.
– Ты напишешь.
– Вы лишили нас всего. Воздуха, совести, книг. Вы бросили меня сюда, отобрав последний лист бумаги.
– Все вернется, когда ты примешь наше предложение.
Я чувствую, как голодный человек борется с тошнотой.
– Отставьте меня в покое. Я мертв – это же ваша версия.
– Ну что ты как маленький, в самом деле? Скоро начнешь работать – тогда и почувствуешь, что живешь. Не об этом ли толкует ваша кухня? А все эти авторские амбиции – вот это действительно ни к чему.
– Каковы условия сделки?
Неожиданный и требовательный вопрос.
– Не льсти себя надеждой, это не сделка. Это рабство, – и носки смеются, даже с каким-то обескураживающим добродушием.
Странно звучит эта стеклянная музыка – в комнате, обитой рыхло-серой тщетой, гасящей громкие звуки. Кирпичная кладка обнажена только в спальном углу. Смеху не от чего оттолкнуться, и все же он дрожит, звенит и перекатывается.
– Я требую прекратить убийства поэтов.
– Это воля народа, тут мы уже ничего не сделаем.
– Мерзкий лжец.
Тараканьи туфли сейчас потеряют терпение.
– Не порть себе карму, Виктор Петрович.
– Я не стану работать на вас.
– У тебя нет выбора.
– Выбор есть даже здесь.
– Ничего не получится. Рекомендую согласиться сегодня.
– Не заставите.
– Это если пытать. Может быть. Но мы поступим иначе.
Пауза.
– Мы привезем Ингу.
Мой человек вздрагивает.
– Поселим вас наверху, обеспечим (разумеется, подконтрольную) культурную жизнь, обеспечим всем необходимым. Пожизненно. Разумеется, ты будешь существовать под другим именем, с измененным лицом – но ни в чем не нуждаясь. Твоя работа на благо государства станет смыслом твоей жизни.
– Нет.
– Это больше не обсуждается. Даю тебе для обдумывания ровно сутки. Потом мы приходим с заданием. Ключевыми словами мы тебя обеспечим.
Я слышу горькую и усталую усмешку моего человека:
– Вы даже не догадываетесь о том, что стихи, да и литература вообще пишутся не словами.
Костюм насмешливо задерживается в дверях:
– И чем же?
– Сквозняками из неназываемого. Промежутками. Я о подлинниках. Поэтому у вас ничего не получится.
– А вот этой мистики давай не надо, Ветлугин. Помни, что работа – это жизнь.
В твоем случае это следует понимать буквально.
Костюм исчез. Дверь захлопывается. Человек вынимает меня из кармана и с удивлением смотрит на мое коричневое, черствое и замусоленное тело. Глаза его сухи.
Сборы
1. Инга
Бегство – это что-то необратимое. Бегущий не может остановиться. Он бежит из того места, где его ожидает опасность, бежит, как фишка по игровому полю «настолки», и оказывается в другом месте-кружке, где его подстерегает иная опасность. Человек срывается с места в карьер и падает в карьер, вырытый давно и забытый, припорошенный снегом или засыпанный мучительно-яркими листьями кленов, склонившихся над этой мини-бездной. Земля круглая, все бессмысленно – куда бежать?
Воображаемых и реальных преступников еще не научились отправлять в открытый космос. Дать им минимальный шанс на выживание – все еще роскошь, дело ста сорока четырехтысячное. И откуда вы знаете, что они будут биться за выживание? Может быть, там это станет так неважно, что проступит нечто иное? Может быть, это иное – огромное, как медленно остывающая звезда – автоматически поддержит наше существование, и нам уже не надо будет беспокоиться ни о чем?
– Я разогрел овощи, – послышалось с кухни. Нержавеющая ложка звякнула о тарелку.
Склоняюсь над раковиной. Алые цветы неопределимой формы распускаются из круглых сердцевин, стремительно – у них свой ритм, – потом все медленней. Струйка холодной воды смывает все. Похоже на рисунки песком. Все исчезает очень быстро, как все исчезает.
– Хватит. Просто подними лицо. Иди сюда.
Дарт выглядит так мирно с засученными рукавами и отставленными назад локтями. Такое впечатление, что он собирается танцевать твист, насмотревшись старых фильмов в Музее кино – до того, как его крошечные залы превратили в ресторан для каннибалов. Они даже название оставили. Ресторан каннибальской кухни «Музей кино». Там у них, говорят, свежие трупы в стеклянных холодильниках-витринах.
А я помню пленки, воздух, туман.
Как можно ужинать??
– Я ничего не хочу.
– Ты сейчас похожа на герцогиню, которую уличили в шпионаже. Несмотря на следы побоев, она держится с высоко поднятой головой, – развлекает, как привык, и сейчас. Чирк – салфеткой под носом.
Крап радужек. Чего доброго, начнет кормить с ложки. Так и есть. Я уже у него на коленях – боком, точно в амазонке, и не улизнешь. Овощи, настоящие, нарезаны крупно. Подсолнечного масла он не пожалел (в столице, конечно, такую роскошь еще можно достать), и я машинально думаю о том, что ложки, сколько ни мой, останутся жирными – хозяйственное мыло я экономлю для стирки. Кстати, взять с собой один кусок или сразу весь запас? Если такой элементарный вопрос не решить в один миг, то как же с другими?
Болтаю ногами, стараюсь жевать. Полная ложка требовательно зависает у рта.
Я не смотрю в нее. С тревогой вглядываюсь в светлые глаза Дарта. Надолго ли мы уезжаем? Вернемся ли до холодов? Догадываюсь, что и Дарт этого не знает.
Что его решимость – палатка, которую он разбивает без колышков. Она не крепится ни к чему.
2. Дарт
Спросила беспомощно: «И зимнее?» – и я сразу вспомнил всю ее непрактичность, которая действовала на меня тогда как самое сильное средство. Свое возбуждение-восхождение без оглядки, без остановки, без разрешения. Нервы – так себе тросы.
Как она жила тут с тех пор, когда все эти коучи и ведущие литературных студий стали нелегалами? Чем зарабатывала на хлеб, когда репетиторы, готовящие в Лит, исчезли за упразднением Лита? А ведь за эти годы она так и не узнала, что я все-таки закончил там один экспресс-курс – для тех, кто чувствовал, что не тянет, но от мечты стать писателем не мог отказаться. Поэты уровня Княжева и тем более Ветлугина там, конечно, не преподавали. Они-то нас не обманывали.
