Я люблю цветы, но не так, не так, как они меня. Любила? Люблю? Люблю.
Со смертью, оказывается, ничего не отменяется. В комнате по-прежнему стоит вчера, и сегодня – это всего-навсего следующий кадр, который промелькнет незаметно. Уже промелькнул.
В том-то и дело, что пространство женщины, полное одуряющих, катастрофических цветов, и пространство мужчины, полное острых ножей и ржавых ножниц, – это одно и то же пространство.
И можно стать в нем, кем ты захочешь – сразу, уже сейчас: или женщиной, или мужчиной, или цветком, или ножом; и можно взять в руки ножницы, разрезать себя пополам, а потом сложиться, как ни в чем не бывало. И можно уйти в кольцо, в воздух. И можно остаться ржавчиной и молчать обо всем.
Голубиная почта
1. Трехпалый
Я должен был найти девушку, которую любил чернокрылый и которую называл отскакивающим именем «Инга», сообщить ей о том, что он жив, и передать ему что-то от нее. Что-то, что помогло бы ему продержаться. Маленькую записку, прикрепленную к лапе. Должен. Но как это сделать? Я не знал ее адреса, а она не выделяла меня из группы анонимных голубей и, похоже, вообще из всего многообразия существ. Языки птиц были ей недоступны, как и другим людям.
Она не замечала меня – в том широком, победительном, сверкающем рекламными огнями и глянцевыми поверхностями городе, бликующем радостью и сочащемся страшными новостями, – гигантском городе, в котором мы обитали и сквозь который она ехала к нему и, войдя в квартиру, пахнущую одиночеством, упав ему в объятья, часами глядела во двор сквозь присыпанное пыльцой или забрызганное дождями стекло. А я был рядом с ними. С ним. Молодые самки удивительно ненаблюдательны. Юные голубки, стайка не выживаемых особей. Не выживают ни по-отдельности, ни вместе, когда теснятся и жмутся друг к другу.
Влюбляются они ли на самом деле или просто ищут защиты у мужчин? Иногда мне кажется, что все влюбленные девушки и молодые женщины, юные белки, голубки, ласточки, трясогузки, стрекозы скапливаются на оборотной стороне мира, пытаясь перевесить его грубость. Именно в этот период на них нападают и пожирают их самки иные – хищные, зрелые и безразличные. Самцы, как подсказывает мой опыт, все-таки чаще пожирают самцов. На самок они охотятся не для еды.
Юные самки – легкая добыча. Но они способны на многое ради птенцов, ради самцов. Самцы не гибнут под сенью самочек в цвету. (О, эти свалки – мои читальные залы, мои университеты! Несколько страниц Пруста – и ты уже не так прост.) Лишенный людьми всех человеческих прав, мой человек с птичьей точки зрения никакой не преступник, а даже если бы это и было так, он имеет полное право на связь со своей возлюбленной. Во всех смыслах. Ведь это космическое право – и оно дано не людьми.
Я не знаю, действительно ли все в этом мире решают скорость и связь, но я, стремясь залатать прореху во вселенском гнезде, готов раствориться как голубь, мутируя в чистую скорость.
Я мог бы стать посредником между любящими, недостающим фрагментом неба, разорванного не ими. И это удалось бы мне куда быстрей, если бы тогда, когда он ездил к ней на велосипеде, у меня не началась моя жалкая ерунда с лапами (тогда пальцы сочились и укорачивались, сочились гноем и укорачивались, и один сгнил до основания), и я не отлеживался, экономя силы. Я тогда не полетел за ним, как делал всегда, когда он отправлялся в булочную или в парк. Это потом уже я осознал, что силы – нечто, идеально приспособленное для траты; лишь когда сил совсем уже не остается, прибывают свежие, точно запоздалый свет разорвавшихся прежде звезд. Я жалел тогда, что не узнал адрес девушки. Теперь остается ждать, когда, не боясь слежки, к дому чернокрылого приедет некто, не поверивший в смерть, объявленную во всех газетах. Друг. Вероятность равна нулю.
Но меня выручает случай. Мне удается проскользнуть в дверь подъезда, когда в нее втискивается неторопливая почтальонша с клетчатой сумкой на колесиках. Она поднимается на площадку между первым и вторым этажом, не спеша вынимает газеты, одна за другой, планомерно рассовывая их по щелям ящиков с номерами (я спокойно сижу на ступеньках лестницы, уходящей вверх). Пока подслеповатая женщина не доходит до числа 13. В скрюченных пальцах возникает письмо – и я узнаю почерк девушки на конверте. Сейчас письмо провалится в щель, и я уже ничего не сумею сделать. Не мешкая, я пикирую, напугав старушку, тюкаю клювом в сухую кисть, покрытую темными пятнами (конечно, легко), и заставляю пальцы разжаться; подхватываю письмо и под проклятья и оханья почтальонши вылетаю в раскрытую форточку между третьим и вторым этажом, в которую по вечерам курят подлётки, живущие в подъезде. Эврика, мне удалось!
Это письмо возлюбленной чернокрылого, я не ошибся. Обратный адрес значится на конверте. Я заучиваю его наизусть, а письмо прячу в зарослях боярышника в нескольких сотнях метров от дома.
Я не хочу, чтобы его нашли полицейские.
Я ничего не ел и лечу теперь совсем налегке, как бабочка, к остановке рейсовых междугородних автобусов – так чудовищно быстро лечу, что не слышу ни городского шума, ни ветряного свиста. На крыше автобуса можно передохнуть, а потом, в сумерках полудеревенского, древесного городка, у старого рынка, подкрепиться недоеденной кем-то булкой, которую уже облюбовали черные муравьи. И потом я ищу улицу, ищу дом. Вычислить окна девушки оказывается самым трудным этапом путешествия.
Но вот и она – подходит к окну, чтобы взглянуть во двор, тускло освещенная фонарем. Красота и слабость человеческой самки. Я не знаю, как поддержать ее, как сообщить, что человек с гордым профилем, с обугленными крыльями-ветками, которого она так любила когда-то, жив. Я хочу рассказать ей, как его схватили, куда увезли – и что двое суток назад он точно был жив.
Но она не слышит. Я знаю, мой голос для нее – лишь бессмысленное бормотанье, гули-гули.
В комнате сумятица, поспешные сборы.
Я вижу молодого самца. Он приезжал к чернокрылому, я помню. Можно ли ему доверять? Я чувствую, что он претендует на самку – но сейчас, когда для всех нас наступила тьма, это уже не имеет значения.
У моего человека-дрозда так мало друзей среди представителей его вида, что надеяться больше не на кого. Я вынужден вступить в контакт с этими недокрылками. Общий план спасения человека может придумать и осуществить только человек. Организовать спасение на земле. Птица понадобится в воздухе. Мы должны объединиться.
Я пытаюсь привлечь их внимание: стучу клювом по стеклу (неприятный, холодный звук), шаркаю лапами, царапаю когтями жесть. Ну же, откройте окно! Не слышат.
Я сижу на карнизе и смотрю на глупых человеческих подлётков. Они мечутся по комнате и двигают губами. Они расстроены и не спариваются. Ладно.
Внезапно в комнате гаснет свет. Падаю вниз. Окна квартиры выходят во двор, как и подъезд, из которого появляются подлётки. Несмотря на душную ночь, самка одета во что-то плотное, защищающее от ветра; на груди ее зоб небольшого рюкзака, отливающего медью. У самца горб огромного куля на спине; на груди тоже матерчатый зоб, в руках бумажный пакет, от которого слабо пахнет вчерашним хлебом. Надеюсь, он с зернышками.
