– Вы смотрите мягко на нашу глуупую суууету. Друужба с вами… ууукрасила бы мое уууединение. Вы разрешите мне побыть с вами? Только до ууутра?
Не знаю, действительно ли она качнулась – или это головокруженье снова заставило меня лечь и обнять все, что было подо мной: проселочную дорогу и подорожник, дрок и клевер, росу и крошечных жуков, спящих за сомкнутыми лепестками, прибитую сыростью пыль и пыльцу…
И вдруг (это было наяву или в стеклянном сне) я услышала голос луны, и он был таким светящимся, прохладным и белым, таким естественным, что я даже не удивилась:
– я
слишком я
устаю от этого
хочу быть они оно он и ты
я
не могу остановиться
проглатывая деревья собак тебя
трансцендентное фонари удивленье цветы
воображения
но все отрыгивается
буферная зона
космическая дыра
я
пропадающая с утра
может быть всего-навсего фигура речи
моя/твоя/ничья
хватит
«я» рассеивается
как песок
попадает в ботинки к другим
в карманы бутоны между страниц
скользит и вытряхивается
проваливается куда-то вниз
как же прекрасны
мрак и свечение
сменяющиеся цвета
скопления элементов
промежуточная пустота
2. Дарт
Мы припарковались у березы, свешивающей ветви за забор. Каникулярное детство выступило из мрака – и я узнал дом, крыльцо, деревянные ступени. Мы оторвались от всех, мы прибыли в убежище. Стояла диковинная тишина. Ни собачьего лая, ни скрипа двери – и даже цикад было не слышно. Пахло сыростью, изъеденной жучками древесиной, одичалыми вишнями.
Я знал, что для нас это только передышка, временное чудо – и створки ада могут начать разворачиваться в любой момент, но сейчас они были закрыты, как ночные цветы. Это чудо было не единственным. Здесь было много необыкновенного: например, то, что я вдруг вспомнил, где я раньше видел нашего голубя, – ошибки быть не могло: это был тот самый трехпалый бедолага, который прилетал к Метафизику зимой, чтобы подкормиться (я, однажды наблюдавший это, видел вблизи его оранжевый глаз, его обтекаемое тело, его короткие перья). Странно и то, что я понял это не сразу.
Я перестал сомневаться, только когда мы сбили замок и пробрались в дом, дрожа от сырости, и я зажег спичку пальцами, не разгибающимися после гонки. Когда установил в хозяйском подсвечнике свечу. Когда мы сняли ботинки, переобулись в две пары шаркающих доисторических тапочек; когда Инга обнаружила, что газ к плите еще подключен, и поставила кипятиться воду, задумавшуюся в ведре с бог весть каких времен. Когда мы нашли ядреную краснодарскую заварку в хлопающем всеми дверцами хозяйском буфете. Голубь сел мне на руку, склонил голову, заглянул в лицо огненной прозрачностью глаз – и я увидел: он понимает, что я его вспомнил. А я думал о том, что в школе нам врала и биология, и физика, и литература, и русский язык. Метафизику нам не преподавали.
Птицы обладают сознанием – думал я.
По крайней мере, одна из них (а если это ясно так отчетливо, что же мешает предположить его у них у всех?). Этот голубь сам нашел нас. Я не совсем понимал, как он это смог. И какие у него планы насчет нас.
– Инга, – сказал я, – это голубь Метафизика.
– Я уже об этом подумала, – ответила она тихо.
– Или знала?
– Как можно что-то знать окончательно?
– А Виктор Петрович… бывал у тебя вместе с ним?
– Конечно, нет. Он же не ручной.
– Как ты думаешь, что все это означает?
– Думаю, он понимает, что мы друзья его друга.
– Или птенцы.
– Птенцы-друзья, – она улыбнулась; мне нравилось, когда она была такой: точной, но не резкой.
– И ему теперь нужна наша помощь, так?
– И это тоже. Но мне кажется, дело в другом.
– Что ты хочешь сказать?
– Думаю, он знает, где Упрямое дерево.
– Ты его так называешь?
– Ну да, Ветлугин – значит ветла, дерево. А что?
– Нет, ничего.
– Он знает, где он. И знает, где мы.
– Мы должны написать записку. Примотать к лапке.
– И выпустить его.
– Да. Может, Метафизик сумеет сообщить, где он. Как его найти.
– А если его уже расстреляли?
– Мы узнаем.
– Как?
– Если голубь вернется без груза.
– Мы будем ждать его здесь? А если его долго не будет?
– Будем ждать очень долго. Сколько нужно. До тех пор, пока он не вернется.
– А если не вернется?
– Он ловкий.
– А если они обнаружат нас? Раньше?
– Это очень сложный вопрос. Мы решим его завтра.
– Ладно.
– Чай заварился. Пей давай.
– Дарт. Я ужасно устала от всего.
– Мужайся. Это только начало.
– …
– Набирайся сил. Я тебе помогу.
Она сделала глоток и, повесив свой уже немного потертый, но по-прежнему умопомрачительный кожаный плащ на крючок, прошла в комнату, зябко перебирая плечами. Взяв подсвечник, я прошел следом. Высокая старушечья кровать была застелена чистым бельем, и уже сейчас это казалось роскошью. На подушках, лежащих горкой, были надеты тонкие белые наволочки с выцветшей вышивкой – веточки барбариса, что-то такое. Инга помедлила, точно не решаясь разрушить эту чужую, добротную и опрятную, мечту о покое. Я поставил свечу на тумбочку.
– Я заведу будильник. Скоро будет светать.
– Я ложусь.
Она сняла джинсы, но осталась в свитере.
– Спи. Я разбужу тебя, – я накрыл ее всеми одеялами и вышел на крыльцо. Пахло какой-то тончайшей свежестью – и дым не мог этого перебить. Сигареты стоило экономить.
Я стряхнул пепел, аккуратно упаковал бычок в специально припасенную для этого коробочку из-под «Нурофена», вернулся в дом и, завернувшись в плед, лег на жестко скрипнувшем диване в нашей бывшей детской, не раздеваясь.
Наша эра
1. Ветлугин
Окно моей камеры расположено так, что, задумав покончить с собой и распахнув створку, я сумел бы закрепить на ржавой решетке веревку. Но я об этом не думал. Разница между сумерками утренними и вечерними полностью стерлась. А веревки у меня и не было.
