Запах раздавленной травы медленно приближается к нам. Инга защищает ноги мягким тонким, а потом твердым.
На тщедушное тело, покрытое бежевокоричневым подпушьем, она натягивает рыжую-красную шкуру. Гладкую тонкую шкуру – ни меха, ни перьев. Красивую, прочную, но в ней будет трудно скрыться в летней листве. А листва сейчас… она еще такая… Говорит, что вся жизнь, вся зеленая жизнь впереди. Нет, листва не обманывает. Но потом опадает, истлевает. Пахнет! Ярко, как любящее, отдающее все существо.
И отпускает нас. Тихо говорит: дальше сами, сами… Осенняя листва прекрасна. Ингина шкура похожа на нее.
Я понимаю Дарта. Девушкой нужно руководить. Носом тычусь под коленки, выталкиваю из дома. Поздно, поздно! Теперь не только запах, но и звук! Два пса и четверо камуфляжей. Входят в деревню. Я всем телом ломлюсь сквозь спутанную траву. Она в росе. Инга скользит за мной.
2. Инга
Тяжелый рюкзак, подпрыгивая и падая, бьет в позвонки и лопатки. Он за нас, он толкает вперед. Мне очень страшно. Высокая трава мелькает-шумит, и на бегу я не слышу опасности – но я о ней знаю. Шерсть на спине моей псины вздыблена. Мы пересекаем некошеный луг с маленькими оазисами березняка. И я боюсь, что мы сейчас слишком на свету. Утро контрастно нашей панике.
Оно такое праздничное, такое звонкое!
Оно не помнит ни вражды, ни ужаса. Оно прозрачно. Где-то над нами зяблик начинает свое небесное стихотворение:
чив-чив-чинъ-чинъ
пиу-пиу
твинъ-твиринь-тинь
чуври́у
Я люблю этих птиц. Они возникают и пропадают над головой, они возникают и пропадают в моих блокнотах, оставляя зябкие следы, тянущиеся цепочкой. Я о них часто думаю. Однажды мне показалось, что
сигнал непрерывного взлета у зябликов
звучит как быстрое рассечение воздуха
портновскими ножницами
to be or not to be
звучит как серия маленьких поцелуев
за ухом
бытие мимолетно
бабочки не моргают
я не могу все это соединить
в предустановленную гармонию
я не могу все это соединить
в силлабо-тонику
это нечестно
мы надорвали воздух
шелк коммуникации
характерный треск
Этот треск… Да, именно треск. Он может быть очень резким, сухим. Крах коммуникации, разрыв смысла. Разрыв связи. И теперь я тоже слышу его. Ттчик, ттчик. Это треск разрываемого невесомого крепдешина воздуха и раздирание более тяжелого шелка травы. Преследователи идут за нами, и рвут то, что мне дорого. Тонкое. Только не оборачиваться! Я не надеюсь, что они – фантомы. Они не более фантомы, чем мы. Не более чем все, что окружает нас. Не надо жертвенного превосходства. Это все неправда.
Да, может быть, реален только свет. Но и все мы сейчас возникли на этом свету. Все мы очень видны: охотники и жертвы. Охотники не на снегу, а на свету.
Да, может быть, для нас реально лишь то, что мы любим. Но я хочу любить не только любимое. И это сейчас для меня самая главная, самая отчаянная мысль. Я хочу любить мир вообще – всё. Я не могу выбросить боль, я не могу выбросить причиняющих ее мне самой и даже тем, кого я люблю. Я не могу.
Я никому не хочу исчезновения, даже охотникам на нас. Я не хочу их гибели.
Я не хочу ненавидеть их. И не хочу бояться. Я хотела бы просто дематериализоваться, чтобы не ставить их в неловкое положение.
И потом возникнуть на другом освещенном участке реальности. Зачем им стрелять, зачем ловить, зачем мучить нас? Я не хочу им этого испытания. А может, им его не пройти.
Я хочу просто перелететь с ветки на ветку. Перелететь с этой сюжетной ветки. Что я смогу в роли униженной жертвы? Это какая-то глупость. Я не хочу упасть в грязь лицом перед зябликами, июньскими жуками, стрекозами, узкими лисьими мордами, которые мерещатся в густой траве. Не хочу уткнуться в землю лицом.
Я цепляюсь взглядом за мелькающий хвост собаки. Взмокшие и свалявшиеся, волосы на затылке шевелятся. Они слышат жадное, жаркое дыхание другой собаки, преследующей нас с вывернутым наружу языком. Она так тащит своего начальника, так тянет его вперед, что поводок превращается в тетиву и пружинит с упругой силой. Я не оборачиваюсь, но вижу это. Расстояние между нами и грубым вдавливанием в траву восьми тракторных подошв с ужасающей скоростью сокращается. Только бы достичь кромки леса и затеряться в зарослях! Я сбрасываю рюкзак, надеясь хотя бы на несколько мгновений отвлечь тренированных псов запахами хлеба и тоски.
Мне жарко. Мне очень жалко. Жаль бездарности наших дней. Жалко мира. Жаль исчезающего времени. Жаль измученного пространства. Жалко людей, животных, камни. Песок, утекающий как время в песочных часах. Песок, утекающий сквозь. Жаль сломанные и выброшенные предметы. Жаль идеи, выброшенные на свалку так называемой Истории (которая уж точно – фантом). Жаль усталых птиц. Они все время запаздывают с перелетом. Осенью им мерещится ложная весна, и они рискуют замерзнуть, попав не в тот эон. Жаль стрекоз, роящихся над пересыхающим водоемом.
Жаль рыбу, заглотнувшую наживку. Жаль примятые моими-чужими подошвами тимофеевку луговую, клевер и мятлик.
Здравствуй, брат мятлик. Здравствуй и ты, брат зяблик. Видишь, какой тут у нас твинь-твиринь-пинь.
Я расстегиваю и сбрасываю плащ. И бегу, бегу, как могу. Хвост собаки виляет собакой и мной. За нашими спинами – отголоски-обрывки грубого разговора, перебиваемого типами подметок и хриплым лаем. Я уже слышу их, они видят нас. Лес, спасительный лес, прими нас скорее в объятия своих кривых стволов! Я не хочу быть с прямыми и огнестрельными. В лесу преследователи не смогут быть полноправными хозяевами положения. Мы становимся их мишенями в городах, городках, деревнях. Но вне их социальное напряжение ослабевает. Я знаю: если мы сольемся с деревьями, заляжем в норах и дуплах, трусливые городские псы сочтут нас непонятной природой, потеряют к нам интерес и повернут назад.
Рррваннь, рррваннь. Слышно, как азартные псы теребят глянцевую кожу плаща, мужчины переругиваются, пытаясь их оттащить и пустить по следу. Они нервничают и передергивают затворы. А нам уже рукой/ лапой подать до леса. Я совершаю длинный прыжок и – и – о черт, распластываюсь на земле. Под моей кровоточащей щекой спариваются жуки-пожарники. Сейчас, сейчас слуги порядка обрушатся на меня и – и – все будет так, как в одном из моих блокнотов:
я еще красива но это чудо
тростники проткнули мое лицо
точно ком нераскрывшегося парашюта
моя жизнь растаптывается на плацу
