– Осторожней на поворотах, коллега, – жестко ответил тот, и стало заметно, что в его полупрозрачном теле что-то откладывается.
– Пошла писать губерния, – хмуро пробормотал Старший.
– Обед! Обед! – вдруг гулко прокатилось по кожаным рядам, и клетки вытянулись ровно, как на параде перед смотрителем.
Из стремительного потока жизни, который мы ограничивали тесными рядами, образуя живой колеблющийся берег, начали выныривать краснорожие смертники с бурдюками, наполненными долгожданным обеденным раствором. Цепляясь за наши ноги, сохраняя кажущуюся невозмутимость, несчастные разматывали гибкие трубки, подавая их нам. И пока мы прилаживались к отверстиям и жадно пили, раздуваясь от радости, смертники никли, бледнели и, в конце концов, обессиленные и обесцеленные, падали с опустошенными бурдюками и влеклись волнами всепоглощающей плазмы.
Размякнув, мы надеялись на заслуженный отдых. Но напрасно. Последняя катастрофа, которой так боялись поколения и поколения предков, внезапно обрушилась на наши сытые тела. Она оказалась куда страшней, чем легенды о ней. Не успев вдохнуть, мы распались, разрушили строй, обвалили свод, попадали в реку – а она оборвалась и —
2. Полицейские разговоры
– Что это было? Да я не знаю, бро. Какое-то безумие. Нет, ничего веселого. Давай-ка за нас. Чтобы их приказы были попроще.
– Ну, давай. – Дзик-дзик. – Хорошо! Холодное пиво, птички поют – что может быть лучше? Мы это заслужили.
– Еще как!
– Вот и расслабься.
– Фух. Но ты понимаешь…
– Забудь. Ну, за легкое сердце и короткую память! Будь!
– За короткую…
– Может, тебе на море? На недельку? До второго?
– Было бы неплохо. Но ты пойми! Это было под гипнозом!
– Опять двадцать пять.
– Они там чего-то распылили.
– Да верю, верю.
– Экспериментируют на нашем брате.
– Точно. Все так и есть.
– Я не хотел этого делать.
– Да ясное дело. А в Крыму сейчас жарковато. Но вот, например, где-нибудь под Калининградом…
– Но кого это волнует?
– А мы когда-то в Балтийске…
– Рубить – это ладно. Это по справедливости, так?
– Тут никуда не денешься, приказ есть приказ.
– Это же нештат?
– Да стопудово нештат.
– Но я же не каннибал, бро!
– А это еще не каннибализм. Хотя он у нас разрешен, да? Конституции не противоречит?
– Так-то оно так, но…
– А это не каннибализм. Это, как я понял, в ритуальных целях.
– Ты бы видел его. Пацан пацаном.
– Бро, это вопросы политики. Должен быть порядок. Он же был заговорщиком, не? Опасен для общества?
– Так-то оно так, но…
– Никаких но. Личность его установлена?
– Нам сказали: не ваше дело.
– Ясно. Под грифом «секретно». Ну и забудь.
– Думаешь, я не хочу?
– Давай-ка за отдых. За душевное лето. За тебя! – дзик-дзик.
– И ты не болей! – дзик-дзик.
– Ну спасибо. А то колени что-то стали шалить.
– Это все служба.
– Большая нагрузка. А приезжай на дачу, хочешь – с Оксанкой! Шашлычки замутим…
– Далеко у тебя? И речка есть?
– Сто первый километр. Не так уж и далеко. Речка – есть. Там все, что надо. Земляника, малина, грибы пойдут…
– Это хорошо.
– Вот и подгребай! Птички, речка, шашлычки… Слушай, это…
– Давай еще по одной.
– Ну давай. – Ч-чпок. – А все-таки как оно тебе…
– Ну давай! – Чпок, пшик. – За нас, за Россию! – Дзик-дзик.
– А все-таки какое оно? Ну, по вкусу?
– Оно?
– Да мясо. Ну… человечина.
– Тише, тише.
– Мне надо знать. Я из профессиональных соображений.
– Ладно, сейчас. Посмотри по сторонам.
– Никого.
– Наклонись-ка.
– Ага.
– Оно такое /шепотом/… незабываемо нежное. Я многое пробовал. Но такое…
– Ты серьезно?
– Цыть. И чтобы никому.
Птичьи разговоры
1. Трель
чив-чив-чинь-чинь
пиу-пиу
твинь-твиринь-тинь
чуври́у
фьюить
тень-тиринь-тинь
пиу-пиу
хьют-хьют
твинь-твиринь-пинь
фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-
чуврри́у
2. Зяблик
Орнитологи думают, что мы издаем мелодичные звуки, когда нам необходимо привлечь внимание самок (возможно, так поступают сами орнитологи). Что мы это делаем лишь в расчете на спаривание. Лишь. Они присвоили себе смысл нашей жизни и логику наших повадок. Допускают в нас эмоциональное, но отказывают нам в интеллектуальном. Они полагают, что инстинкт правит нашим миром – такая у них привычка, навязанная им их подстреленным школьным образованием. Инстинкт и привычка – странно, но люди не замечают, что это события одного порядка.
Люди не предполагают, что пытаются расшифровать вовсе не нашу речь (которой они не слышат). Что так называемое птичье пение – это просто историческая звуковая реконструкция, тщательно воссозданные саундтреки стародавних времен – или тихая молитва, точный смысл которой уже никому из нас не ясен. Некоторые из нас таким образом лишь отдают дань древне-птичьим традициям (подобное происходит и у людей); другие и сегодня с помощью этих сигналов выкликают и заклинают бездонный космос. Они летят внутри странных звуков: «фьюить, фьюить» – и соединяются с бесконечностью.
Почему-то люди не допускают такое у нас. Они принимают это за коммуникацию особей внутри вида: например, пишут, что мы сообщаем птенцам о приближающейся опасности с помощью короткого «твинь» (будто мы почти не говорим с птенцами; будто у нас голосовые связки не приспособлены для развернутых разговоров). Другая группа ученых считает, что в этом случае мы издаем «хьют» (хьют твиня не слаще).
Орнитологи изучают наши тремоло, однако в состоянии различить лишь немногие звуки. Так устроен их слух – вернее, их предубеждение. На предубеждение настроены и записывающие устройства, которыми они пытаются схватить ускользающий звук. Орнитологи не догадываются о том, что между собой мы спокойно разговариваем о самых разных вещах, как и все существа. И вещества. Мы делаем это тихо. Очень тихо. А «фьи-фьи-фьи-тья-тья-тья-твирьвирь-чувррйу» – это шутка для тех, кто подслушивает птиц.
