– Тебе надо, ты и доставай, – она смеялась. Я сунул руку в штаны и пьяно наяривал в тесноте узкачей, не в силах расчехлиться. Мне хотелось ее отодрать, но встать я не мог. Она делала маневры, когда я распускал руки.
– Губами целуйся, – говорила барменша. – Напился, поэт?
– Мне хочется, но я не могу встать. Когда я встану, я выебу тебя в жопу.
Она только хохотала в ответ.
– Поставлю раком у протекающего туалета и буду ебать в жопу, пока ты не кончишь десяток раз.
Когда метро открылось, мы прошлись по улице и спустились в вестибюль. Я был в мокрых кедах, трясло от начинающегося похмелья, очень хотелось к бабе под одеяло. Возьми меня к себе, говорил я и целовал барменшу.
– Я должен выебать тебя в жопу, – молил я. – Это судьба. Нельзя уходить от судьбы, нельзя идти ей наперекор.
Она гладила меня по щетине, говорила, что к ней нельзя. У нее там сейчас полно народу. Трахнешь меня в жопу потом, отшучивалась она, когда гости уедут. Философ брезгливо смотрел на это, был очень хмурый. Мне пора, сказал он. Спасибо за концерт и посиделки. Барменше тоже пора.
Я остался один в зале, пассажиров становилось все больше. Я поехал к Сжигателю на проспект Просвещения, и там у меня случилась шестидневная бессонница. Ночами, когда Сжигатель и его девушка спали, я ходил по кухне из угла в угол и бормотал: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Они звали меня в постель и стелили мне в углу. Но я постоянно ворочался, скидывал одеяло, опять вставал, то начинал маниакально стирать вещи в раковине, то несколько часов не отрываясь печатал тексты, то залезал на табурет с ногами и принимался молиться неведомому богу, держась за лицо. На Новый год я украл для них шампанского, но сам к нему не притронулся. Пока Сжигатель был на работе, мне показалось, что его девушка хочет убить меня. Я старался не поворачиваться к ней спиной.
– У тебя мои волосы? – спрашивал я.
– Какие волосы?
– Позвони Сжигателю. Срочно позвони Сжигателю. Попроси у него денег мне на билет.
Я доехал до Москвы, там еще взял денег в долг и улетел домой, в Кемерово. Какое-то время провел с Леной. Может быть, месяц или полтора, пришел понемногу в себя.
Я хотел сказать ей у стойки регистрации: нам пора расстаться.
Но какой-то мужчина попросил помочь ему.
Пришлось побыть его переводчиком.
Потом мы стояли в очереди, и я видел в ее прекрасных глазах этих змей – все мои измены.
Копошились, кусали друг друга.
Вон вылезали из кожи.
Ладно, поцелуй меня и езжай. Тебе не обязательно проходить это все, ты еще настоишься в очередях, сказала она.
Я заплатил десять тысяч местных денег за стоянку скутера.
Меня ждал серпантин, проезд через город, последний в году запой.
Семь дней ада.
Завтра прилетит курьер от дьявола.
Мы пойдем в бордель.
Мы пойдем на берег.
Мы пойдем в горы.
А спустится с гор – не я, а кто-то другой.
8
Костя с Дарьей переехали в Москву – жить вместо меня по соседству с Пушкиным. А я опять оказался в Автово. На этот раз моим соседом был Философ. Это был очень мрачный и красивый парень, он вечерами включал авангардную музыку, которой я больше не слышал нигде, и хватался за свою кудрявую голову. Его преследовали неведомые боли, физиономия становилась замершим в отчаянии памятником. Он так часами сидел, раскачивался на матрасе, музыка наполняла квартиру безумием. Стоило Философу выйти на улицу, как его преследовали неудачи: то поскользнется и подвернет ногу, то сядет не в тот троллейбус, то потеряет что-нибудь ценное. Он купил себе трость и ходил с ней, прихрамывая. Работы, кажется, у него не было, учебу он собирался бросить.
Один раз я встал ночью поссать и заметил, что Философ неподвижно стоит на кухне.
Газовая плитка горела, и он уставился на огонь. Я замер и наблюдал за ним из коридора. Ничего не происходило. Наконец, не отрывая взгляда от конфорки, Философ сказал:
– Parle ou pars.
– Что? – переспросил я.
– Что? – ответил он раздраженно.
– У тебя все нормально?
– Я тебя слушаю.
Я перепугался, не нашел что сказать и отправился обратно спать.
Лена все еще была в Кемерове, хотела подкопить денег, у нее там появилась работа, которую она не спешила терять. К тому же приближалась очередная сессия. Я старался не пить, перечитывал старые книги, варил гороховую кашу для себя и Философа, воровал что-то по мелочи в продуктовом, лечил хламидиоз на Ленины деньги. Недавно случилась измена, которую она мне простила и даже выслала денег на лечение. После работы я писал повесть и сразу в ней пытался проанализировать, зафиксировать то, что чувствует изменник. «Подробности одиночества» – так я назвал текст и вывел в нем Лену как свою жену, чтобы немного польстить ей, чтобы она меня простила. Притом, пока я писал, я чувствовал раскаяние и желание исправиться, но, как только поставил последнюю точку, все опять начало крошиться. Я ночами лежал в постели и зачем-то думал о Сигите. Жалел, что не избил Ваню, когда у меня был шанс. Но наступало утро, и мне снова хотелось оказаться поскорее с Леной.
– Неужели ты никогда не разлюбишь никого? Просто эти бабы налипнут на сердце, как грязь, и ее будет становиться все больше? – спросил я у Философа.
Он скорчился, как от зубной боли, и ответил:
– Знаю, что после баб надо лечиться. Чем больше промежуток между, тем ты здоровее.
С бабами ему тоже не везло. Постоянно подхватывал венерические болезни.
– Приезжай скорее, – говорил я в трубку. – Я ищу нам жилье, скоро все опять будет хорошо.
Когда она читала повесть, то несколько часов не выходила на связь.
– Я плакала. Не делай так больше. Это обидно. Мне больно было читать.
– То есть не писать больше о нас?
– Не изменяй мне, дурак!
Но даже когда я был трезвый, мысли о других бабах не давали покоя, гниль проникла в меня. Я был испорченной куклой в руках чертей.
Марат снова взял меня устанавливать двери, но скоро заказов стало мало, и появилась другая халтура – установка окон в строящихся домах под Стрельной. Работа повторялась изо дня в день, ничего интересного в ней не было, но и простой ее тоже было не назвать. Мы с Маратом садились в трамвай и полчаса ехали вдоль шоссе, потом двадцать минут шли. Он переодевался в вагончике, я сразу приезжал в робе. Со здоровенным человеком-машиной растаскивал очень тяжелые окна по этажам. Марат подготавливал оконные проемы, потом мы вдвоем держали окна, а Марат их крепил. Человек-машина вообще с нами не разговаривал, мы общались, как будто его нет рядом.
