– Зови ее моей женой! У нас будет два пацана. Одного отдам на бокс, а второго на борьбу. Они будут хачи, в мать!
– Хачей не трожь! – вяло отозвался Эдуард.
– У нее сирийские корни, поэтому она такая красивая. Волосы и глаза черные, как смерть. Я бы уебал ей.
– Костейшн, не агрись.
– Ее зовут Амалия, – ответил я Даше негромко, но Костя тоже расслышал.
От звуков этого имени лицо моего брата вибрировало и готово было разорваться в клочья. Он тут же терял почву под ногами, мог наброситься на кого-нибудь или, например, начать сосаться с мужиком на пьяной вечеринке. Сейчас и мне передалось это чувство.
Филиппчик валялся под стойкой, штаны слетели до колен. Он улыбался, его девчонка проводила ему нежной рукой по щетине:
– Поехали домой, милый.
Спустя три часа я сидел один на кухне у Филиппчика в коттедже, по-деревенски уютном, просторном и запущенном, пил семилетний ром и растирал свои пальцы, пахнувшие Дашей. Кровь ее месячных была на мне, была под ногтями, была мной. Ко мне вышел Эдуард и предложил попить антидепрессанты, чтобы наладить режим. Я уже изрядно похудел и давно спал гораздо меньше нормы. Сперва я предложил разобраться с ромом. Завтра попробую и таблы.
Я вижу только белую гладь потолка. Тело есть, но для моей мысли оно пока не представляет интереса. Мысль чувствует необходимость жить отдельно от тела. Нужно пробраться в суть чувственной идеи, слиться со светом. Туда я стремлюсь. Белое на потолке, то, что я вижу, – нужно смотреть в него, пока не пробьешься сквозь. Мысль накаляется, ее ничто не может сдержать. Но как только прорывается – внутри все переворачивается, где-то в сердце или даже в самом духе все воспламеняется нестерпимой тоской. Блаженство оборачивается чудовищной мукой; мое собственное тщеславие есть ад, в котором я вечно горю. Но потом снова зарождается мысль, отделяется от огня и проживает новую жизнь, на какое-то время я снова не чувствую горения и лечу к этой идее. Как только добираюсь, оргазм и боль. Это она, это она, это она.
Я поднимаюсь и сажусь на постели. Даша. Моя жена. Больше ничего не помню. Я сгорел, произошло что-то страшное, мне было очень хорошо и очень больно, была смерть и что-то страшнее смерти. Нужно сконцентрироваться на теле. Я вижу свои руки. На пальцах одной из них набита татуировка «я пёс». На мне клетчатая пижама. Трогаю туловище. Оно как дерево, худое, твердое, нечувствительное. Небольшая комната с дверным проемом. Несколько кроватей, на них спят люди, тоже в пижамах. Неподвижны, но я знаю, что живы. Непонятно, жив ли я сам. Судя по всему, да, хотя явно какое-то время назад был мертв. Сижу, не знаю, что я – пес – здесь делаю. Наверное, нужно выйти. Ноги не слушаются. Долго приходится растирать их. Вспоминать, как шевелить мускулами. Руки подсказывают ногам. Массирую босые стопы, икры. Ноги – вата. Тогда я использую воспоминание, идею. Если зачерпнуть из этой боли, если вспомнить ее – Даша, кто это? – получаешь доступ к чистой воле, энергии. Так я был мертв, а потом, нащупав что-то, оказался живым. Повернул процесс вспять. Это было очень больно, но произошло. Получается, что смерти нет? Или есть только смерть?
Я уже стою на непослушных ногах. Опять ложусь, опять встаю. Смерть, жена. У тела еще есть резервы, это здоровое, молодое и сильное тело. Просто оно находится под воздействием каких-то препаратов, догадываюсь я. У меня нет доступа к воспоминаниям этого тела, к информации, которая хранится в этом мозгу. Дверцы к жизни заперты от меня. Имя Даша – это ключ. Хорошо, что есть доступ к словарному запасу и я могу описать мир, который вижу. Слова выведут меня из лабиринта, так я чувствую. Я – человек, хоть и называю себя псом, примерно догадываюсь о своем биологическом возрасте, мне тридцать лет или чуть больше, я знаю, что эти пижамы свидетельствуют о том, что я нахожусь на каком-то принудительном лечении или же в тюремном заключении. Либо психиатрическая лечебница, либо больница в тюрьме. Думаю на русском языке. Дарья – похоже, это имя русской женщины. Мне кажется, что я музыкант. Я чувствую желание выбраться отсюда, заниматься музыкой. Значит, я представлял опасность для себя или кого-то. Нужно уходить. Я медленно иду. Следующая комната больше. Люди в пижамах, болезненные, лишенные воли. У меня она есть, прохожу мимо них, плыву в них. Кровати, стоны, крики, гул голосов. Дальше – коридор.
– Эй, ты куда намылился?
Крупный человек в халате хватает меня за плечо. Санитар, и он злой. Резко скидываю его руку, чувствую, где выход, иду туда. Здоровяк обнимает меня, хватает крепко, пытаясь задержать здесь, но я еще помню огонь, из которого появился несколько минут или часов назад. Легко вырываюсь и отталкиваю здоровяка так, что он отлетает.
– Стоять! – слышу я крики.
Меня тянут со всех сторон, но я продолжаю идти. Моей воли хватает на все, я как бронированное средство передвижения, мне одинаково – что распихивать тела, что просто передвигаться в пространстве. Бытие одинаково тягостно, семьдесят – это килограмм или тонна. Какой-то черноволосый человек в пижаме подпрыгивает и пинает меня по лицу. Я отталкиваю его, он врезается в стену. Из-за дверей появляются еще люди в халатах. Со всех сторон хватают меня, валят лицом вниз – на мраморный пол. Я чувствую вкус своей крови.
– Да что с ним, он совсем ебанько?!
Я дергаюсь, ползу вместе с людьми, которые забрались на меня, как на туристический паровоз.
– Вот псих.
– Куда ты, Алехин? Окстись!
– Пусти меня.
В мою шею вонзается игла. Резкое тепло вливается в кровь, тьма поглощает. Но я не даю погаснуть маленькому огоньку. Если он исчезнет, я не выберусь, ничего не останется. Держусь за него, как бы далеко он ни горел, насколько бы безнадежно ни тускнел. Белая точка, она есть, и я напрягаюсь изо всех сил, чтобы не погрузиться в глубочайший сон забвения. Плыву и плыву в эту сторону, к выходу, пока не удается распахнуть глаза.
– Э-э-э. Пусти…
Я в большой комнате, проходил через нее в прошлое пробуждение. Ощущение, что кровать кружится, руки и ноги связаны простынями, реальность как вертолет. Могу шевелить только головой. Могу ли я говорить? Во рту пересохло.
– Я могу говорить, – с хрипом произношу.
Потом еще раз:
– Я. Могу. Говорить…
Здесь много людей в пижамах, они ходят по комнате, как будто лишенные смысла куклы. Через большие окна видно мрачное зимнее небо. Напротив – унылые кирпичные здания, слегка заснеженные московские крыши. У меня нет сил, я дремлю, собираюсь с силами. Глаза мои открыты, но я вижу сны. Похоже, я все-таки мертв. Я был ребенком, и меня убили насильственной смертью несколько злых детей. Или же изнасиловали, или и то и другое. А сейчас я оказался в этом теле. Нужно понять, как отсюда выбраться. Когда появляются силы говорить, я обращаюсь к человеку, который уперся в мою кровать, как будто ее не видит, продолжает идти, слепыми глазами пялясь прямо перед собой. Страшное и медленное движение на одном месте.
