– Да.
– Очень странный образ. Один раз увидишь – и не забудешь.
Он извлек из портфеля рукопись и сел вплотную к Жюли. Наклонившись, чтобы разобрать свои бисерные каракули, по-крабьи ползущие через страницу, он начал медленно, но отчетливо читать:
– «На одной работе Клее, „Angelus Novus“, изображен ангел, который на что-то сосредоточенно смотрит, но кажется, вот-вот улетит. Взгляд его устремлен вперед, рот открыт, крылья распахнуты. Так, наверное, выглядит ангел истории. Лик его обращен к прошлому, и там, где мы видим цепь событий, он прозревает сплошную катастрофу, в которой одни руины беспрерывно громоздятся на другие и валятся к его ногам. Ангел рад бы остаться – будить мертвых, возрождать погибшее. Но из рая задувает ветер и с таким неистовством подхватывает его крылья, что ему их уже не сложить. Буря уносит его в будущее, к которому он стоит спиной, а гора руин все растет перед его глазами. Эту бурю мы называем прогрессом».
Жюли долго молчала, потом произнесла:
– Очень печально, но так красиво.
– История обманула наши надежды, – сказал Беньямин. – Но я, видимо, витал в облаках. Я не предполагал, что все так сложится.
Жюли внимательно смотрела на него. И как этому милому чудаку вообще удается жить, дышать?
Он продолжал:
– Помнишь слова Кафки: «Да, надежда есть, много надежды. Но не для нас».
Жюли гладила его по волосам, но он как будто не замечал этого. Он погрузился в раздумье о позоре своего времени. И вдруг заплакал. Ей никогда не приходилось видеть, чтобы он плакал.
– Вальтер, ну что ты?
– Надо идти домой, – пробормотал он, принимаясь застегивать рубашку и искать галстук. – Сестра ждет, будет беспокоиться.
– Думаю, ты ее уже до смерти напугал, не дав уехать из Парижа. Увози ее поскорее.
Беньямин так и не услышал ее – может быть, не хотел, просто не мог слышать это.
– Куда нам ехать? – отозвался он. – У меня есть только моя квартира и немного вещей. Но все, что мне дорого, – здесь.
– Поезжай в Марсель – пока его не закрыли. Корабли оттуда отправляются каждый день, но долго это не продлится.
– Не хочу уезжать из Франции.
– Но придется!
Беньямин вздохнул.
– Всему конец, – сказал он. – Не вижу смысла.
– Не нужно так говорить. В войну вступят американцы. Она закончится через несколько месяцев, но за это время важно не наделать глупостей.
Он улыбнулся:
– Мне это будет трудно, ты же знаешь.
Он медленно встал и оделся. Жюли накинула халат. Вскоре он уже стоял у двери, в галстуке и с портфелем. Он чувствовал себя отбившейся в бурю от стаи птицей, которую ветер бросает с ветки на ветку. Нигде не найти покоя надолго, и нет в мире утешения.
– Ты хоть наелся? – спросила Жюли. – Суп так и не доел.
– Ты вкуснее, чем суп, – ответил он.
Она обвила его шею руками, приблизилась к нему лицом, почувствовав его дыхание.
– Я буду скучать, – прошептала она, положив подбородок ему на плечо.
– Ты мне очень дорога, Жюли. И ты так добра.
– Пиши, Вальтер. Где бы ты ни оказался.
Она подошла к столу, вынула из ящика конверт с деньгами и сунула ему в карман пачку купюр.
– Ты и так уже много дала, – слабо запротестовал он. – Не нужно, наверное.
– Ничего не хочу слышать.
– Ты уверена?
Она кивнула, позволив ему запечатлеть прощальные поцелуи на обеих своих щеках. В глубине души она чувствовала, что никогда больше не увидит его, во всяком случае в этой жизни, и ей потребовалось все ее самообладание, чтобы не разрыдаться. Это было бы для него невыносимо.
Беньямин слепо шагнул в темноту лестничной площадки. Ноги подкашивались, в голове стучало от выпитого вина, от усилий любви. Он спускался, и ему казалось, что он падает в яму. Земля – terra firma
[33], невыдуманный и немыслимый мир – казалась далекой, несуществующей, точкой в пространстве и времени, которой ему не достичь и в миллион лет. Внизу этой винтовой лестницы его ждет лишь Минотавр, который пожрет его.
ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН
Люди, запертые сегодня в Германии, разучились видеть контуры человеческой личности. Любой свободный человек для них – сумасброд. Представьте себе альпийскую горную гряду не на фоне ясного неба, а перед складками темного занавеса. Тогда очертания этих величественных гор будут едва различимы. Точно так же тяжелый полог заволок небо в этой отвратительной стране, и нам теперь не рассмотреть силуэты даже величайших из людей.
3
Лиза Фиттко
Дорогой Ганс!
Где бы ты ни был, милый, мне так тебя не хватает. Пишу тебе в надежде, что ты жив. Я знаю, что ты жив. Ты не из тех, кого так легко убить.
Я пишу из Гюрса. Помнишь – Гюрс, что недалеко от Олорона, куда мы посылали письма друзьям из Бригады? Ларс, кажется, называл его «геенна Гюрс»? Он любил, конечно, преувеличить, представить все страшнее и поразительнее, чем оно было в действительности. Я здесь несколько недель, и на Дантов ад тут совсем не похоже. Похоже, скорее, на ад с той картины, что ты как-то показал мне, – «Сад земных наслаждений», не помню имя художника. С тех пор как я здесь, моя память выкидывает ужасные фокусы. Иногда я и свое-то имя с трудом могу вспомнить.
Может быть, так и задумано. Заставить человека забыть прошлое. Чтобы осталось не имя, а номер. Управлять людьми, которые не помнят себя и своего прошлого, гораздо проще. История здесь не существует. Есть только настоящий момент, болтающийся, как лампочка на обтрепанном шнуре, ничем не прикрытый, без всяких прикрас. Нет здесь и никакого намека на будущее, нет проблеска надежды, который вел бы нас вперед во времени. Слово «завтра» выпало из нашего лексикона. Мы живем в настоящем, которое окружает нас, как труба из орудийной стали, и ни с одной стороны нет света.
Попробую восстановить в памяти то, что произошло, – и для тебя, и для себя. Когда пишешь, многое становится яснее.
Вскоре после того, как тебя увезли, женщин собрали на Велодроме д’Ивер. Полиция арестовала почти всех, у кого было немецкое имя или паспорт или кто имел хоть какое-то отношение к рейху. Если у тебя белокурые волосы, голубые глаза или прямая спина – этого было достаточно! И горе тем из нас, кто говорит с акцентом!
Мы с Полетт решили зарегистрироваться вместе и почти пять часов простояли в очереди перед стадионом. Мы ждали, пока нас «оформят», а охранники глазели на нас так, будто мы запаршивевший скот.
Некоторые из женщин впадали в истерику и придумывали самые несусветные отговорки. Вот уж было состязание в изобретательности! У каждой из нас находилось железное основание, по которому подозревать нас в чем-либо было полным абсурдом. Одна сказала, что она полька. Поляков, мол, интернировать не положено. Это нелогично, ведь Польша против Германии! Другая жаловалась на сердце и требовала измерить ей пульс. «Вы у кого-нибудь видели такой пульс? И печень у меня посажена. Понимаете, я пью. Двадцать лет не просыхаю! Джин, водку, дрянь всякую. Врач сказал, что мне всего несколько недель осталось! Не месяцев, а недель, слышите?!»
