– Чего же ты не написал мне про свои сомнения? – спросила я. – Ты ведь всех задерживаешь.
– Времени не было, – обиженно отпрянул он. – Ты, Лиза, такая командирша. Взяла и приказала мне явиться в Тулузу. Не так-то это легко.
Как я могла забыть, что Ганс терпеть не может, когда им командуют! Так с ним нельзя. Мы ведь достаточно прожили вместе, чтобы я усвоила это.
И потом, в его словах был резон. Ходили слухи, что в Марселе задерживают людей, едва они успевают сойти с поезда. Без нужных бумаг нас могли сразу отправить куда надо.
Я поняла, что нужно срочно остановить Полетт, Альфреда и Старого, пока они не сели в последний, пятичасовой поезд на Марсель. Было уже полчетвертого, сейчас было не до разговоров.
– Пошли! – заорала я, хватая его за руку.
– Куда?
– Не задавай вопросов! Быстрее!
Мы примчались в Тулузу за десять минут до отхода поезда.
– Прыгайте в любой вагон! – кричала нам Полетт, высунув голову в окно. – Поезд вот-вот тронется!
Я торопливо объяснила, почему нам не нужно ехать в Марсель.
– Если бы я верил всем слухам, то ничего бы не делал. Помер бы, не сходя с места, – сказал Старый. – Я еду в Марсель.
Несмотря на это провозглашение независимости, он остался с нами. За время войны он успел наскитаться в одиночку.
Мы отправились обратно в Монтобан, прямо на виллу. Там была настоящая идиллия, на этом привале нас никто не беспокоил. Провизию мы покупали в городе, погода стояла прекрасная – теплая, но не знойная, без дождей. Ночлег под звездами совсем не тяготил меня. Повсюду все цвело. Чудная природа как будто и знать не знала о войне.
Через неделю пришли новости о том, что поезда, прибывающие в Марсель, снова проверяют не так строго, и мы решили двигаться, пока это возможно. Гансу, в частности, не терпелось восстановить связи с антифашистами среди эмигрантов. Старый тоже рвался в путь, уверенный, что нацисты вот-вот спустятся с вершины холма за виллой.
– Будем тут сидеть – нам конец, капут, – говорил он. – Тут же пристрелят.
Альфред тоже считал, что дальше оставаться здесь опасно. Только Полетт, похоже, не хотелось пускаться в рискованное предприятие.
– Здесь так тихо, так спокойно, – с грустью говорила она. – Не хочу больше никуда. Хочу тут остаться.
– Тебе нельзя оставаться, – сказала я. – Тебя тут убьют.
Полетт вздохнула:
– Почему, Лиза, ты всегда такая, черт возьми, благоразумная? Это скучно.
По пути в Марсель ничего особенного не произошло, но, когда поезд стал подъезжать к вокзалу, все напряглись и замолчали. Мы заранее договорились разделиться после того, как выйдем, чтобы не бросаться в глаза.
– Давайте я пойду первым, – вызвался Ганс.
– Нет, первым пойду я, – решительно сказал Старый, стаскивая свой чемодан с багажной полки. – Старики никому не нужны.
Мы знали, что спорить с ним бесполезно, – только внимание к себе привлекли бы. Мы с волнением провожали его взглядами. Он сошел на платформу, поправил галстук и двинулся к выходу. И тут к нему приблизились двое полицейских и попросили его предъявить документы.
– Nix comprend, nix parle!
[63] – стал выкрикивать он.
Его тут же арестовали и увели, но он проявил удивительное присутствие духа и ни разу не оглянулся.
Полетт, дрожа, снова опустилась на сиденье. Она была уверена, что никогда больше не увидит Старого, но Ганс и Альфред успокоили ее.
– Его сначала отведут на вокзал, а потом в промежуточный пункт для беженцев. Я его вызволю, – со своей всегдашней уверенностью сказал Ганс.
Когда он говорил что-нибудь такое, ему просто нельзя было не поверить, и Полетт успокоилась.
Таким образом, Старый отвлек внимание на себя. И мы прошли через вокзал, как невидимки. Зная, что в гостиницах номеров не найти, мы направились прямиком в Бель-де-Мэ
[64], в школу, где в зале с высоким потолком размещали беженцев. Там не требовали документов, не задавали вопросов. Но все остальное там было чудовищно: туалетов и умывальников не хватало, не было пресной питьевой воды.
– Хорошо, хоть крыс нет, – сказала я Гансу: это он настоял на том, чтобы мы остановились здесь.
– Даже у крыс бывает чувство собственного достоинства, – ответил Ганс.
Всем в Бель-де-Мэ хотелось одного: как можно скорее выбраться из Марселя – в Португалию, Касабланку, на Кубу, в Санто-Доминго, да хоть в Китай. Рассказывали фантастические истории о том, как людям удавалось вырваться, но сразу было видно, что все это по большей части – безответственные выдумки. Я не уставала повторять, что нам нужно выждать, пока не подвернется подходящий случай.
С каждым днем становилось все жарче и тяжелее. Ганс и Альфред безуспешно пытались разыскать Старого. Полетт не находила себе места, доводя нас до исступления, а я простаивала в очереди у посольства Испании, надеясь получить визы для выезда из Франции. Слухи о немецком вторжении в Марсель ползли среди беженцев, как огонь по траве поздним летом, и подталкивали всех к скорейшему отъезду.
Жена моего брата Ева увозила свою маленькую дочь в Монпелье, недалеко от которого находится Пор-Вандр, небольшой морской порт рядом с испанской границей, и Ганс решил, что мне будет лучше отправиться с ними.
– Ты могла бы помочь им пересечь границу, – сказал он. – Доставить их в целости и сохранности в Португалию.
Сам он тем временем собирался помогать остальным добыть выездные визы, а Полетт продолжала бы искать отца.
– Ганс, что за ерунда! – возмутилась я.
Я без ужаса подумать не могла о том, чтобы сейчас оставить его.
– Так будет лучше, правда, – отвечал он, – и безопаснее. Встретимся на Кубе или в Португалии – где-нибудь.
– Но когда? И как?
– Скоро, – сказал он, целуя меня в лоб. – Все будет хорошо. Мы будем на связи.
Не знаю уж, почему я всегда верила ему – но ведь верила. Таков был Ганс Фиттко.
ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН
Марсель – испещренная желтизной пасть тюленя, из которой сквозь зубы течет соленая вода. Когда этот зев распахивается, чтобы заглотить коричневые и черные тела, которые ему по расписанию скармливают судоходные компании, из него вырывается смрад нефти, мочи и типографской краски. Он исходит от зубного камня, запекшегося на его массивных челюстях: газетных киосков, уборных, прилавков с устрицами.
Портовый народ – это скопление бацилл, это грузчики и проститутки, человекоподобный результат непрекращающегося гниения города. Но нёбо у города розовое, а это в Марселе цвет стыда и бедности. В розовое одеты горбуны и нищенки. И единственный оттенок выцветших женщин, прохаживающихся по рю Бутери, определяется единственной одеждой, которую они носят: бледно-розовыми сорочками.
