7
Беньямин вернулся в Париж в ноябре. Сестра Дора одна пряталась в его квартире на рю Домбаль. Дверь она открыла не сразу. Ему пришлось несколько раз крикнуть в замочную скважину, прежде чем она впустила его.
– Вальтер! Ты жив?
– Посмотри на меня, – сказал он, стоя в дверях. – Разве этого человека можно назвать живым?
Он сильно похудел в неверском лагере, руки и ноги у него превратились в тонкие палочки, стали как у призрака. Глаза ввалились, упали в колодцы глазниц. Неизменным осталось только брюшко, которое он нес как нежеланный плод. Живот чужеродным бугром выпирал над тощими ножками.
– Господи, Вальтер, да ты же болен.
Дрожащими пальцами она прикоснулась к его синеватой небритой щеке.
– Все больны.
Она налила ему тарелку водянистого супа, в котором посреди ошметков жирной курицы плавало несколько яичных лапшинок. Буханку черствого хлеба он уничтожил целиком.
– Как хорошо, что ты здесь, – сказал он. – Я боялся, как бы ты не наделала глупостей.
– Каких? Уехала бы? Куда мне ехать?
Беньямин вытер губы пожелтевшей льняной салфеткой, привезенной из родительского дома в Берлине.
– Нам нужно срочно уезжать, – сказал он. – Я встретил на вокзале Жюля Ромена, он говорит, из Марселя можно переправиться на Кубу – грузовым судном, там много места для пассажиров. Вроде бы даже без особых неудобств.
– На Кубе жарко, насекомые всякие летают, там ядовитые змеи. Зачем тебе Куба?
– Я достану билеты.
– Не нужно мне билета на Кубу.
Он приподнялся, опершись на кулаки:
– Что ж, тогда, Дора, я еду без тебя!
Остыв, он с грустью посмотрел на нее. Конечно, он знал, что ни на какую Кубу без нее – да и вообще – он не поедет. Это были только слова, и Дора прекрасно понимала, что весь этот театр ничего не значит. Он лелеял надежду поселиться в Нью-Йорке, столице второй половины этого столетия. Два года назад, гостя у Брехта в Дании, он зашел в спальню сына драматурга и увидел на стене карту Манхэттена. Он внимательно изучил огромную сетку пронумерованных улиц, отметив голубой завиток воды, державшей его на плаву. Его взгляд остановился на Центральном парке, этом острове зелени, плывущем посреди серой громады цивилизации. Он представил себе, как сидит в этом парке, читает книгу, даже пишет в дневнике, положив его на колени. О Центральном парке ему рассказывал Тедди Адорно, и Беньямин полюбил этот парк, ни разу не видев его.
– Через месяц-другой война закончится, – без особой уверенности сказал он Доре. – Вот подожди. И чего все так разволновались?
Он посмотрел на Дору, и ему стало ее жалко. Она была слаба, охвачена унынием, не могла постоять за себя в этом ужасном мире. Он и хотел бы помочь ей, но сейчас понимал, что это невозможно: она взрослый человек, и он ей не отец. Вдруг промелькнула мысль, что она может и не пережить этой войны.
– Вальтер, что ты собираешься делать?
– В каком смысле?
– Ну, вообще, раз ты сюда вернулся.
– Займусь своими исследованиями, – сказал он. – Не вижу причин бросать их сейчас. Мой труд почти закончен. Большая часть рукописи готова, вот.
Он бросил взгляд в сторону двери, где, прислоненный к стене, словно ждущий потомства зверек, покоился его пухлый портфель.
– Ты только о себе думаешь, – упрекнула его она. – Всегда так было. И мать про это говорила: «Ему лишь бы получить то, чего он хочет, и больше ничего не надо».
Беньямин не обращал на сестру внимания, так же как и раньше на мать – когда мог. Они были похожи друг на друга: обе болтали без умолку, делали бессмысленные замечания, вечно были чем-нибудь недовольны. Мать говорила так много, притом без всякого смысла, что он рано научился жить интенсивной внутренней жизнью, в своем воображении. Оно по-прежнему оставалось лучшим прибежищем, особенно когда внешний мир начинал наваливаться на него, куда-то тащить, выдергивать.
– Вальтер, ты меня не слушаешь, – сказала Дора.
– Слушаю.
– Ты вообще не обращаешь на меня внимания. И никогда не обращал.
Беньямин не стал отвечать.
Каким облегчением было снова спать этой ночью в своей постели, пусть кровать узкая и неудобная. Несмотря на сильную усталость, он, чтобы успокоиться, с час читал Пруста при свете голой лампочки, всю ночь горевшей над его кроватью, и только потом задремал.
На следующее утро вместо того, чтобы немедленно пойти в библиотеку работать, он отправился бродить по городу, наслаждаться знакомыми видами. На вершине холма, у базилики Сакре-Кёр, куда он поднялся, чтобы полюбоваться панорамой, ему вспомнилось место из «Paris vécu»
[65] Леона Доде: «Всматриваешься с высоты в этот город дворцов, памятников, домов и лачуг, и кажется, что они сосредоточены здесь, чтобы их постигла катастрофа, и, возможно, не одна». В полдень он сел на скамью в Люксембургском саду перекусить круассаном с кусочком ветчины и почитать в свое удовольствие Бодлера.
После обеда Беньямина осмотрел врач – результаты были неутешительны. Месяцы, проведенные в беспощадных условиях Невера, не прошли даром для его сердца, и без того слабого. Теперь ему придется считаться с тем, что он инвалид, часто отдыхать, не ходить дальше, чем строго необходимо. И курить придется бросить. Таковы были предписания врача.
Но как это – бросить курить? И по парижским улицам он ходить ни за что не перестанет, пока живет в Париже. Для чего же еще нужны улицы? Как будто назло врачу, все следующие недели он разгуливал по набережным, время от времени останавливаясь и с восхищением созерцая любимые здания, например Отель-де-Виль, историческое место пребывания городских властей, с которым связано столько ярких событий. Сюда, как магнитом, притягивало бунтарей: так, в 1357 году ставший мятежником богатый суконщик Этьен Марсель штурмовал ратушу, пытаясь поднять крестьян по всей Франции на борьбу с королем-деспотом Карлом V. А потом в 1789 году, после взятия Бастилии, восставшие наводнили здание ратуши, и на протяжении всей Революции оно было в руках Коммуны. Это здесь Робеспьеру выстрелил в челюсть один из врагов накануне его казни на гильотине яростным летом 1794 года. В 1851 году это величественное здание приняло нового императора – Наполеона. А однажды оно, наверное, распахнет свои двери еще одному новоявленному императору – Адольфу Гитлеру.
Беньямин понимал, что Париж падет, но не мог себе этого представить, не мог перевести абстрактное знание в образы, которые заставили бы его действовать. Друзья, конечно же, призывали его бежать – это стало дежурной темой разговоров, и каждый раз он пытался объяснить, что должен сначала закончить свое исследование о пассажах. 11 января 1940 года ему выдали новый читательский билет Национальной библиотеки, и он весело, с легким сердцем вошел в это великолепное здание, сел под роскошным, ослепительным куполом и возобновил работу на своем обычном месте за длинным столом под зеленой сенью росписей Дегоффа.
