– Скорее как друга, чем как кого?
– Чем как любовника…
После этих слов он разрыдался, стал спорить. Он всегда был как дитя.
– Послушай, – в отчаянии сказала я, – я скоро приеду к тебе в Берлин. Нам нужно прийти к какому-нибудь решению.
И я умоляла его быть сдержаннее в присутствии Бернхарда, говорила, что любой другой на месте Бернхарда уже наверняка убил бы его. И напоминала ему, что я сама нездорова.
– Ты приедешь ко мне в Берлин? – спросил он, глядя на меня широко распахнутыми невинными глазами.
– Да, обещаю.
– Без Бернхарда?
– Сама приеду, одна.
Я понимала, что если не обнадежить его, то он останется в Москве навсегда, надеясь со временем покорить меня. Было заметно, что Бернхард уже теряет терпение: так, однажды вечером у меня в комнате он потребовал, чтобы Вальтер как можно скорее уехал из России.
– Вальтер, ты никогда не сможешь жить здесь литературным трудом, – сказал он.
– А ты прав, – к немалому моему удивлению, сказал Вальтер. – Я уеду. – Он схватил Бернхарда за руку и сжал ее в своей. – Спасибо за откровенность.
Бернхард не скрывал от Вальтера и того, что думал о его работе, – часто говоря вещи весьма неприятные.
– Хороший писатель не всегда пишет красивыми, трудными предложениями, которые хочется запомнить, – сказал он Вальтеру как-то после обеда. Речь шла об «Улице с односторонним движением». – У Толстого и Гоголя соотношение великолепных фраз и посредственных – примерно одна к тридцати. А в твоей прозе каждое второе предложение трудное и яркое. В итоге запоминать приходится слишком много. Нет движения вперед по тексту.
Услышав это, Вальтер сначала вроде бы очень огорчился, а потом сказал:
– Боюсь, ты совершенно прав. Мне никогда не найти своего читателя.
– Для этого нужно изменить стиль, – сказал Бернхард.
– Этого я сделать не могу. Ведь это будет безнравственно, разве нет?
Тогда-то он, наверное, и принял решение уехать из Москвы. Назавтра он начал собираться.
На следующей неделе я чувствовала себя достаточно хорошо и смогла сама проводить Вальтера на вокзал. Было начало февраля, но уже пришла оттепель, по сторонам широкой Тверской снег превратился в сплошную слякоть, и приходилось обходить лужи и курящиеся паром кучи навоза. Мы шли по улице, Вальтер, не говоря ни слова, крепко держал меня за руку. Два раза он останавливался, внимательно смотрел мне в глаза и вздыхал.
Поднявшись в вагон, он повернулся и устремил на меня горестный взгляд.
– Вальтер, с тобой все будет хорошо? Правда?
– Я бы все отдал за твою любовь, – сказал он.
– Знаю, знаю.
– Мне остается хоть какая-нибудь надежда?
– Надежда остается всегда, – ответила я. – Разве можно жить без надежды? Но не думай об этом слишком много.
Вальтер с силой закусил губу. Потом попытался заговорить, но не смог ничего произнести – видно было, лишь как шевелятся его губы.
К моему большому облегчению, проводник дал свисток, тормоза отпустили, и состав вздохнул.
– Иди на свое место, – проговорила я.
– Ни о чем больше не могу думать – только о тебе.
– Прошу тебя, есть темы получше. Думай о Гёте.
– Ты для меня важнее.
Когда мужчина любит тебя больше, чем ты его, это очень утомляет. И разрывает сердце. Поезд тронулся, я помахала ему, но он не выглянул в окно. Он обхватил лицо руками и весь сгорбился. Может быть, просто так падал свет, но волосы его белели, словно иней, как будто на него дохнуло из потустороннего мира. Кажется, он плакал. «Что за великолепный зануда, – подумала я. – Великий зануда».
ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН
Об эффекте дежавю сказано много. Но я вот думаю: а правильно ли названо это явление и не точнее ли его описывала бы метафора, взятая из области акустики? Может быть, лучше было бы говорить о том, что события настигают нас подобно эху, разбуженному зовом, звуком, который мы, кажется, слышали где-то в темноте прошедшей жизни. Таким образом, если мы не ошибаемся, мгновения, воспринимаемые сознанием так, будто мы их уже прожили в какой-то предыдущей жизни, обычно производят на нас впечатление акустически, в форме звука. Слово, какой-нибудь стук или шорох словно наделен волшебной силой и переносит нас в прохладный склеп давно минувшего времени, из-под сводов которого настоящее как будто возвращается лишь эхом.
9
Лиза Фиттко
Ганс не оставлял попыток добыть себе место на каком-нибудь корабле, отправлявшемся в Касабланку, мой брат тоже. Свою жену Еву и их маленькую дочку Тити брат препоручил мне. Наш план состоял в том, чтобы перейти испанскую границу. Путь вдоль моря был, по всей видимости, свободен, и пройти его было нетрудно. Из Испании можно было попасть в Португалию, которая считалась более удобным местом, чтобы переждать войну, чем Марокко. Португалия, конечно, должна была остаться нейтральной, а уровень жизни там был довольно высокий. Предполагалось, что все мы сможем встретиться, когда закончится нацистская зима, сколько бы она ни продлилась.
Ева и Тити пока остановились у знакомых в Монпелье, они должны были сесть в поезд, которым я поеду до испанской границы. Я отправила им телеграмму и сообщила точное время, но посадки на промежуточных станциях всегда заставляют меня нервничать: может случиться все, что угодно.
Поезд прибыл на станцию, но, как я и опасалась, ни Евы, ни Тити не было видно. Проводник крикнул:
– Посадка закончена!
Резко засвистел свисток.
Я бросилась к проводнику.
– Я жду родственников, – сказала я. – Мы должны были здесь встретиться.
– Мне жаль, мадам, – ответил он.
Зная, что, свесившись с подножки вагона, можно задержать отправление поезда, я так и поступила.
– Прошу вас, мадам! Пройдите в вагон! У нас же расписание! – настаивал проводник.
Я склонилась со ступенек, притворяясь, что ничего не слышу.
Через минуту, которая показалась мне десятью, раздался долгожданный пронзительный крик:
– Тетя Лили! Тетя Лили!
Ева бежала сзади, пытаясь догнать девочку.
Я заняла им места в вагоне рядом с собой, чем очень раздосадовала других пассажиров. Мерзкая старушонка, накрашенная так, что хоть в гроб клади, возмущалась:
– Нечего захватывать места! Во Франции это запрещено!
Но я проявила твердость.
– Это разрешено! – сказала я голосом, плавно поднявшимся на несколько регистров.
Переспорить меня не смог даже проводник.
