– Зачем вы позволили ему остаться здесь ночевать? – не успокаивалась она. – Он же к такому непривычен.
– Все как-нибудь объяснится.
– Так объясните тогда! – тоном избалованного ребенка потребовал Хосе. – Похоже, у вас на все ответы есть.
– Не груби фрау Фиттко, – обратилась к нему мать. – Она пытается нам помочь.
– И у нее это всегда получается, да?
Хенни Гурланд посмотрела на меня извиняющимся взглядом, но я отмахнулась. Этому мальчишке не вывести меня из себя. Есть чем и без этого заняться.
Конечно же, мы нашли Беньямина: он спал поблизости, с книжкой стихов на груди. Точно так же он мог бы дремать где-нибудь на песчаном пляже, у столика, на котором стоял бы бокал вина, под плеск волн у самых его ног. Наши голоса и шаги не разбудили его. Его руки были покрыты черными, жесткими, как проволока, волосами, – казалось, они выросли за эту ночь.
Хосе присел на корточки и, дыша Старине Беньямину почти в самое лицо, осторожно потряс его и побарабанил пальцами по его груди. У Хосе приподнялись края брюк, и стали видны полоски молочно-белой кожи, и мне вспомнился мальчик, которого я знала в Германии и которого однажды поцеловала у моста. Удивительно, как вдруг иногда всплывают такие картинки из прошлого.
– Ага, ты пришел за мной, милый мальчик! – произнес Беньямин, открывая сначала один глаз, потом другой. – Рад снова тебя видеть!
Хосе тряхнул платиновыми волосами.
– Вижу, нашли себе уютное местечко, – сказала я. – Можно ли надеяться, что вы составите нам компанию?
– Несомненно, – ответил он. – Небольшая прогулка до Испании была бы мне полезна.
Мы улыбнулись друг другу, но вид у него был очень нездоровый.
– У вас с глазами что-то, – сказала Хенни Гурланд, имея в виду огромные круги сливового цвета у него под глазами.
Он снял очки и протер их носовым платком.
– Видите, роса. Испачкал лицо.
Может быть, это была просто грязь, только я помнила, что у моего отца такие круги под глазами были в том месяце, когда он умер. У отца тоже была землистого цвета кожа, как старый пергамент, и боли за грудиной, и покалывание в руках. Он умер сразу после того, как сводил меня покататься на коньках на реке у нашего дома, и, может быть, переутомление ускорило его смерть – по крайней мере, так говорила мать.
До сих пор слышу, как она меня упрекает: «Зачем ты это сделала, Лиза, потащила старика кататься?»
– Фрау Фиттко, у вас не найдется чего-нибудь попить? Чудовищно хочется пить.
Чудовищно? Я протянула ему флягу, и он стал пить громадными глотками.
– Пожалуйста, остановитесь! Вам будет плохо, – предупредила его я.
Я думала еще и о том, что нужно поберечь наши припасы: воды сегодня едва хватит на всех. Я отломила ему корочку хлеба и отрезала армейским ножом кусочек сыра.
– Подкрепитесь немного. Замерзли, наверное, ночью. В Баньюльсе холод был собачий.
– На самом деле в конюшне было очень неплохо. Я должен был родиться сельскохозяйственным животным. Люблю спать в соломе.
– А вы неприхотливее, чем я думала, – заметила я.
Под действием его церемонного тона я и сама заговорила чопорнее.
– Из меня вышел бы хороший солдат, – сказал он, – если бы только сердце было покрепче.
Хенни Гурланд сурово посмотрела на него из-под серебристого шлема волос:
– Вальтер, вы точно уверены, что готовы совершить этот переход? Может быть, разумнее будет нам вернуться в Баньюльс. Должна снова открыться дорога вдоль берега. Из Франции ведь можно и другими маршрутами уйти.
– Для евреев дела становятся все хуже, – сказала я. – Я против того, чтобы мы возвращались.
– Вы еврейка? – спросил Хосе.
– Да, – ответила я. – Но мой муж Ганс – не еврей.
– Он левый, – пояснил Беньямин. – Это хуже, чем еврей.
– Кто же в результате я? – спросила я.
– Еврейка-левачка, – сказал он. – Как мой брат Георг… Если он еще жив.
– И все-таки я считаю, что нам нужно изменить наш план, – стояла на своем Хенни. – То есть если доктор Беньямин…
– Мы перейдем Пиренеи, – громко перебил ее Беньямин. – Обо мне, фрау Гурланд, не беспокойтесь. Я куда крепче, чем кажусь.
– Достаточно разговоров, – сказала я, воздевая руки.
Просто поразительно, что беженцы могут настолько не понимать, в какой опасности они находятся. У меня постоянно было такое чувство, как будто я мешаю моим спутникам спокойно попить чаю после обеда.
Дальше тропа шла параллельно более доступному и широко известному маршруту, следовавшему линии горной цепи; на нескольких решающих участках она почти скрывалась под хребтом, и вероятность того, что нас заметят пограничники, там была невелика. На всем остальном протяжении пути оба параллельных маршрута почти сходились, поэтому нужно было идти как можно тише. Опасные места мэр Азема отметил на карте большими синими буквами «Х».
Беньямин сначала шел быстро, но скоро вынужден был остановиться и отдохнуть. Он присел на корточки, прислонившись спиной к скале. Дышал он шумно и неровно.
– Если я буду останавливаться каждые десять-пятнадцать минут, то смогу идти не отставая, – извиняющимся тоном сказал он. – Я понял, что мне нужны передышки, иначе сердце начинает болеть. Сейчас я слишком долго шел.
Я предложила измерить ему пульс.
– Какая разница, частый он или редкий? – сказал он. – Нам нужно попасть в Испанию.
– Поганое место эта Испания, – изрек Хосе. – Я там жил.
Фрау Гурланд вздохнула:
– Пожалуйста, дорогой. Ты же так не считаешь.
– Откуда тебе знать, мама, считаю я так или нет?
– Нужно сначала подумать, а потом уж изрекать что-нибудь.
– Папа так про тебя говорил, – ответил он.
Я решила не вмешиваться. Они мне, слава богу, не родственники.
Наконец Старина Беньямин сказал:
– Ну что ж, думаю, я готов.
– Давайте я немного понесу ваш портфель, – предложила я.
Мне трудно было понять, зачем он тащит с собой эту старую вещь, – как ребенок, которому не расстаться с любимым одеялом или плюшевой зверюшкой.
– Простите старому человеку его скучную манию. Понимаете, это все, что у меня есть. Лучше я буду нести его сам.
– Он легче, чем ящик вина, – сказал Хосе, – правда, веселья от него меньше.
Доктор Беньямин улыбнулся:
– Чувство юмора всегда помогает во время невзгод, Хосе.
Удивительно, но мальчишка совсем не действовал ему на нервы.
Вскоре мы прошли через лес, состоявший в основном из кипарисов. Несколько деревьев лежали с вывороченными корнями, с налипшей на них земли капала черная грязь. Глядя на голые ветви, раскиданные по склону, я представила себе трупы людей, хватающихся пальцами за воздух. Меня пробрала дрожь. Старина Беньямин плохо на меня влияет. Обычно я не допускаю у себя таких странных мыслей.
