Его беспокоило чрезмерное любопытство этой девочки, дочери хозяйки гостиницы. Что-то в ней пугало его. Она подкралась к нему в саду и начала допрос.
В дни его молодости в Берлине дети не заговаривали напрямую со взрослыми, они вообще редко говорили, если были не в компании сверстников. Он до сих пор вздрагивал, вспоминая, как однажды в Берлине встрял в разговор родителей во время званого обеда, устроенного ими для друзей. Неудовольствие, сверкнувшее в глазах отца, было достаточным наказанием, и он никогда больше не повторял этой ошибки.
Беньямин с радостью ответил бы девочке, откуда он. Вот бы рассказать ей о Берлине: о запахе глинистой почвы в парках, о сухой траве вдоль мостовой, о мишурном шуме ветра в умирающих деревьях; все напоминало ему о детских прогулках к Тиргартену
[105], через мост Геракла со слегка покатой набережной рядом с ним. Ранней осенью после школы он осторожно спускался по склону и сидел под березой или лежал на мшистом берегу с видом на другую сторону канала. Чем-то тамошняя атмосфера была похожа на здешнюю, в саду у «Фонды Франки».
Настырность девочки, прикрывавшая собой глубоко укорененную вздорность, вызвала в его памяти образ одноклассницы Луизы фон Ландау. Эта бойкая черноглазая дочь состоятельных берлинцев была заводилой в той первой школе, где энергичная молодая учительница фройляйн Пуфаль руководила группой дерзких детей из буржуазных семей. Об ожесточенной борьбе за предводительство в этом классе были наслышаны многие, и фройляйн Пуфаль всегда уступала Луизе, неукротимой Луизе.
Она жила в элегантном доме из розового гранита у Зоологического сада недалеко от Лихтенштейнского моста. По выходным дням няня водила Вальтера в зоосад, и он попадал в тот пугающий мир антилоп гну и зебр, голых деревьев, на которых гнездились стервятники и кондоры, зловонных клеток, заполненных волками и медведями. Этим вечером воспоминания о духе дикости, царившем в зоопарке, и о Луизе странным, бодрящим образом смешались в нем. Они никогда не были близкими друзьями, но, несмотря на это, все летние каникулы Луиза посылала ему открытки из таких экзотических мест, как Табарц, Бриндизи, Мадонна-ди-Кампильо. Он до сих пор помнил, что было на этих открытках, видел их неяркие, пастельные цвета, вызывающие в памяти густо поросшие лесом склоны Табарца с папоротниковым подлеском и россыпью ярко-кровавых ягод вдоль дороги; ему виделись бело-желтые набережные Бриндизи, он даже чувствовал запах соленых брызг, превращавшихся в туман в горячем воздухе под пирсом; перед глазами у него стояли своды Мадонны-ди-Кампильо, синие на синем. Мир до Первой мировой войны был антологией таких образов – прекрасных, далеких, манящих.
– А зачем вы пришли в Портбоу? – спросила девочка. – Моей маме не все гости нравятся.
– Ну конечно, – сказал он, вытирая лоб влажным носовым платком.
Этим вечером он чувствовал сильную слабость, и было от чего. В ушибленном колене мучительно пульсировало, грудь и шею уже несколько раз пронзала жгучая боль, и он хорошо понимал, что это значит. Даже вздулись вены на запястьях.
– Она говорит, что бродяги в гостинице – это нехорошо, – продолжала радостно трещать девчонка.
– Разве этому заведению не нужны постояльцы, которые платят? – спросил он так строго, что сам удивился.
– О чем это вы?
– О вашей гостинице… Твоей маме ведь нужны гости, которые будут платить.
Странно было, что он говорит с маленьким ребенком, как с двадцатилетней. Но эта девочка и была как взрослая, и это наводило жуть. Ему вспомнилась латышская сказка о народце бесов, вселявшихся в тела детей и наносивших большой вред душам чувствительных взрослых, которые не хотели признать их злобную сущность. Он наклонился и внимательно посмотрел в ее темно-синие глаза.
– У нас слишком много всяких проходимцев останавливается, – резко сказала она. – Маме некоторые из них нравятся, а мне нет.
– Ах так, значит, это твое мнение! Твоя мама не со всем согласна, что ты говоришь.
– Мама сказала, что вы вонючий.
Беньямина задело это обвинение.
– Про меня сказала? Что я… вонючий?
– Вы и ваши друзья. Вы что, перелезали через горы в этой одежде? Она так сказала. Знаете, это глупо. Нужно в приличной одежде ходить.
Беньямин чуть не утратил дар речи:
– Ну да, мы шли по непроходимым местам.
У Сюзанны вдруг впали щеки, стали похожи на чернослив.
– Выметались бы вы все отсюда, – сказала она.
Беньямин в смятении смотрел, как она вприпрыжку бежит по усыпанной гравием дорожке в сторону гостиницы. У нее были такие прелестные, роскошные волосы и такие потрясающие глаза. Когда вырастет, станет красавицей из тех, что одним-единственным взглядом лишают прохожих покоя на весь день. Много дней его жизни было погублено такими женщинами.
Беньямин был в ужасе, услышав, что от него пахнет, и поднялся к себе в номер, чтобы принять ванну. Он немного задержался в дверях холла, где ели Гурланды, и стал подниматься по лестнице. Он чувствовал неимоверную усталость, сил не оставалось даже на то, чтобы поесть.
Он лежал в ванне, поливая струйкой горячей воды расшибленное колено, – теперь оно было зеленовато-синего цвета. Вдруг всплыли воспоминания: по каким-то необъяснимым причинам сильный запах дезинфицирующего средства вызвал в памяти череду образов. Каждое лето они семьей выезжали из берлинской квартиры в «дом с бабочками и травой», как всегда называл его отец, – в Потсдам, Нойбабельсберг, а лучше всего было на озере Грибниц. Ему особенно нравилось бывать у этого озера, с его прозрачной, изумрудно-зеленой водой и ивами, опустившими в мелководье свои длинные косы. В центре озера находилась утыканная сосенками полоска земли – Павлиний остров, названный так в честь обитавших там птиц, где Беньямина постигло первое в его жизни большое разочарование. Ему очень хотелось увидеть павлинов, и отец, наняв лодку, повез Вальтера, Георга и Дору посмотреть их. «Даже если они улетят, ты найдешь в траве их перья», – уверял Эмиль. Они прочесали остров в надежде хоть краем глаза увидеть этих славных птиц, но не нашли ни павлинов, ни перьев в траве. Когда Беньямин выразил свое недовольство, отец резко ответил ему: «Никогда не нужно ничего ожидать! От этого одни несчастья!»
С тех пор он научился жить без ожиданий. Даже сейчас, когда горизонт был на удивление чистым, он не смел надеяться, что ему удастся добраться до Нью-Йорка. Тем не менее он вспомнил, как берлинский знакомый рассказывал ему об университетах Америки и о том, как они нуждаются в преподавателях. Им будто бы позарез нужны гуманитарии с докторской степенью, полученной в Германии, и жалованье предлагается немалое. Он записал себе несколько названий: Нью-Йоркский университет, Городской колледж Нью-Йорка, Колорадский и Делавэрский университеты. Он разошлет письма во все эти места из Лиссабона, если когда-нибудь попадет туда, и предложит им свой курс лекций о развитии французской культуры в девятнадцатом веке. В поезде из Марселя в Пор-Вандр он исписал блокнот возможными темами курсов. Почти без подготовки он мог бы читать лекции о Гёте, Прусте, Кафке, Бодлере и еще десятке авторов. Мог бы преподавать философию, историю Германии, культурную политику. Ведь какой-нибудь университет обязательно должен взять на работу такого человека?
