– Ага.
– Она-то хорошая?
– Она странная.
– По-хорошему странная?
– По-странному странная.
Излучая раздражающе агрессивный оптимизм, Кора выжидательно смотрит на меня с дивана, и я отступаю в кухню.
– Значит, ты останешься в школе? – повысив голос, спрашивает Кора.
– Об этом говорить рано.
– А когда будет пора?
– Когда там не будет стремно.
Кора перехватывает меня на пути в мою комнату и осторожно обнимает. Когда она отстраняется, ее глаза блестят.
– Ты меня вдохновляешь, Ава. Ты выживаешь, снова и снова.
Стук в дверь. Пайпер. Я высвобождаюсь из объятий Коры.
– Мне все об этом твердят.
* * *
Гленн помогает Пайпер переехать через порог и замирает, оценивающе глядя на длинную лестницу, которая ведет на второй этаж, где находится моя комната.
Поерзав в кресле, Пайпер слабо улыбается.
– Не беспокойтесь, мне больше нравятся первые этажи.
Нахмурившись, Гленн качает головой.
– Я доставлю тебя наверх. – Он смотрит на лестницу, потом снова на Пайпер. – Ты не против, если я понесу тебя?
Пайпер кивает, и Гленн осторожно вынимает ее из кресла. Он несет Пайпер, держа ее под колени и под спину – совсем как меня после больницы, когда эта лестница казалась мне высотой с Эверест, – а подруга болтает в воздухе ярко-розовым гипсом.
Следом я затаскиваю инвалидное кресло, и в моей комнате Гленн сажает в него Пайпер.
– Ого, сколько Кенов и Барби! – восклицает Пайпер еще до того, как Гленн закрывает дверь в комнату. Куклы – огромная коллекция Сары – смотрят на нас из-за стеклянных дверей шкафа.
– Это куклы моей двоюродной сестры.
Пайпер пытается открыть дверцу, но та заперта.
– Почему она не хранит их в своей комнате?
– Это и есть ее комната. Точнее, была. Сара погибла при пожаре.
Оставив попытки открыть шкаф, Пайпер берет пуанты.
– Здесь все принадлежит ей?
Я смотрю на покрывало с ярко-желтыми маргаритками, на полку с фотографиями танцевальной труппы Сары, на коробку с пуантами.
– Многое. – Забрав у Пайпер пуанты, я кладу их на место. – Но это не проблема. Мои вещи все равно сгорели.
Пайпер указывает на горизонтальную полоску обоев с выцветшими бабочками.
– Ты бы хоть стены покрасила, что ли. А то живешь в комнате умершей девочки.
Я пожимаю плечами. Бо́льшую часть времени мне все равно, что я живу в импровизированном мавзолее. Моей-то комнаты уже нет, а в этой хранятся воспоминания, которые не забрал огонь. Кровать, на которой мы спали вдвоем, когда я оставалась ночевать. Стол, за которым Сара безуспешно пыталась научить меня правилам макияжа. Да те же самые обои с бабочками – под пурпурным крылом одной из них мы мелко-мелко написали свои инициалы.
– Это она? – Пайпер указывает на фотографию Сары в танцевальной юбке и с изящно поднятыми над головой руками.
– Да.
– Красивая.
На фотографии длинные белокурые волосы Сары струятся по ее точеной, как у матери, фигуре. Кузина принадлежала к той породе девушек, которых хочется ненавидеть за их красоту, но не получается – такие они милые. Мы различались, как Барби деревенская и Барби городская – так называл нас Гленн, но нас объединяла любовь к выступлениям. В детстве каждое лето я таскалась за Сарой в танцевальный лагерь, а она терпела ради меня театральный. Во время ее концертов я всегда сидела в первом ряду, а она не пропустила ни одной моей премьеры.
– Это ее или твой? – Пайпер указывает на большой, во всю стену, постер фильма «Лак для волос», который Кора купила на гаражной распродаже.
– Мой. Я раньше участвовала в мюзиклах, – говорю я небрежным тоном, словно мои родители не были заядлыми театралами и я не выросла на бродвейских шоу.
Это была другая жизнь, в которой внезапные танцы и счастливые финалы не только возможны, но и ожидаемы.
Но в какой-то момент наступает миг прозрения, и ты осознаешь, что жизнь – не мюзикл.
– А это ее или твой? – взяв с комода оплавленный колокольчик, спрашивает Пайпер.
Некогда блестящий, теперь он покрыт с одного бока черно-зеленым нагаром, но, по мнению Гленна, это единственное, что можно было забрать с «места происшествия». Я верю ему на слово – мне меньше всего хотелось видеть пепелище на месте бывшего дома.
– Моей мамы. Так что теперь мой.
Пайпер возвращает колокольчик на комод и берет фотографию, где я стою на сцене в съехавшем набок парике и розовом пиджаке в роли Риццо из «Бриолина»
[1]. Мама обнимает меня, а отец показывает два поднятых вверх больших пальца, пародируя крутых парней в кожаных куртках из все того же «Бриолина».
– Твои родители тоже умерли? – Пайпер выжидательно смотрит на меня.
Я до сих пор не понимаю, каких слов ждут от меня люди. Что быть сиротой плохо? Что никто и никогда не любил меня так, как родители, – безгранично и безусловно? Что они оставили меня дрейфовать в одиночестве по морю жизни без якоря и без пристани?
– Не хочу об этом говорить, – положив подушку на скрещенные ноги, отвечаю я.
Пайпер возвращает фотографию к другим воспоминаниям, которые я стараюсь забыть.
– Ладно. Я, похоже, слишком прониклась настроем группы поддержки. Хочу предупредить, что у доктора Лейн есть способы разговорить тебя. – Она шевелит пальцами, как злой гений, и передразнивает психолога: – «Позволь нам помочь тебе, Ава. Дай нам исцелить тебя».
Пайпер берет со стола мою новую тетрадь для записей.
– Поверь, лучший способ пережить эти встречи – притвориться паинькой, говорить то, что от тебя ожидают, и выглядеть так, словно у тебя раз в несколько недель случается грандиозный прорыв. – Она кидает тетрадь мне. – И заполни ее чем-нибудь пафосным о своих ощущениях, иначе Лейн организует тебе индивидуальные сеансы.
– О чем писать-то?
– О чем угодно. Я пишу всякие списки и стихи, потому что так уходит больше листов, а Лейн к тому же считает, будто при помощи творчества я анализирую произошедшее.
– А что именно с тобой произошло?
– Пьяный водитель. Хотя я была пассажиром.
– Кто был за рулем?
– Кое-кто. – Пайпер берет еще одну фотографию и поворачивается ко мне. – Ты лежала в районной больнице? Я тоже!
