Он растерянно оглядывается на свои плечи — ох уж эти плечи! — и восклицает:
— Ну наконец-то! Спасибо, что всё прояснила! Я так и знал, что про сколиоз наврали!
И мы смеёмся. А потом долго смотрим друг на друга. А потом я показываю ему свои непонятные письма. И он объясняет, что от меня хотят. И терпеливо отвечает на сотню моих вопросов. И подсказывает, что нужно делать. И даже вызывается оформить несколько документов вместо меня.
И в какой-то момент я начинаю подозревать, что так, наверное, и выходят замуж, когда встречают мужчину, готового взять на себя те твои проблемы, самостоятельно решать которые у тебя нет возможности, сил, желания, ну или попросту лень. Например, разобраться с налогами, вкрутить лампочку или открыть банку с солёными огурцами. Просто этот мужчина — весь твой, и неважно, как юрист, электрик или греческий бог.
А когда позже Пётр уходит в подсобку к Надежде, а я, упаковавшись в пуховик, собираюсь уходить из «Пенки», меня останавливает Рита и протягивает листок со списком её очередных гениальных идей для вечеринки. Я вчитываюсь в обведённые жирными кругами и украшенные наклейками с пёсиками пункты про диско-шар, «Тайного Санту» и караоке с новогодними песнями, а Рита, поигрывая с дредами, тихонько и как бы между делом спрашивает:
— А ты знаешь, что у него вроде есть подружка?
И мне бы сделать вид, что я вообще не понимаю, о чём речь, или театрально удивиться «У кого?», или назвать её Маргаритой Васильевной и предпринять жалкую попытку напомнить о субординации, но я бесхитростно отвечаю:
— Знаю.
— Не смущает? — интересуется Рита, но, кажется, не с целью уколоть или пристыдить, а с беспокойством, что ли.
Женщины эмпатичны, они чувствуют друг друга, пусть между ними и пропасть в двенадцать лет разницы в возрасте и тонну опыта.
— Мы просто приятели, — пожимаю плечами я.
— Приятели — это те, которые делают друг другу приятно? — простодушно уточняет Рита.
— Это те, которые делают приятно компании, в которой работают. Сейчас я положу твои художества в сумку, всё досконально изучу дома и завтра сделаю тебе приятно, обещаю, — говорю я, машу на прощание рукой и выхожу в холодный вечерний декабрь.
Но меня… смущает, очень смущает.
Каждый раз, когда признаюсь себе, что несмотря ни на что меня к нему неимоверно тянет. Что приятельство — всего лишь отмазка, попытка найти баланс между «нельзя» и «очень хочется». Что я готова придумать ещё десяток таких отмазок, чтобы быть к нему ближе, смотреть на него, слушать его, вдыхать его, мысленно фотографировать его улыбки, его сведённые брови, его скользящие по тёмным волосам пальцы.
И понимать, что мы никогда не будем вместе. Потому что он выбрал прекрасную, красивую, нежную Варю. А не жалкую, невзрачную, недостойную меня.
Следующие десять дней я пытаюсь уговорить себя, что мы с Петром не делаем ничего особенного. Ничего такого, чего стоило бы стыдиться и что выходило бы за рамки невинного приятельства.
Нет ничего особенного в том, что он появляется в «Пенке» гораздо чаще, почти каждый день, а иногда, кажется, и вовсе не заходит по своим важным юридическим делам к Наде, лишь забегает ненадолго выпить кофе и поболтать со мной и бариста за стойкой.
Нет ничего особенного в том, что я регулярно ловлю на себе его взгляд. Бывает, дёргаю подбородком в вопросе «Чего надобно?», но он не реагирует, и тогда я решаю, что мы играем в гляделки, и стараюсь не моргать, пока не скатываюсь в глупое хихиканье.
Нет ничего особенного в том, что он ещё раз между делом называет меня малышом, а я его не останавливаю. Не хочу останавливать.
И совершенно нет ничего особенного в том, что однажды я нахожу на столе рядом с ноутбуком жухлый кактус из супермаркета, а на единственной сохранившейся иголке висит клочок бумаги с надписью «Спаси меня» и грустным смайликом. И я знаю, кто его сюда поставил. И этот кактус мне милее самых пышных букетов из чайных роз, а кривой мужской почерк — как бальзам на душу: должен же быть у этого человека хоть какой-то физический изъян.
А ещё нет ничего особенного в том, что когда во время очередной утренней планёрки по поводу новогодней вечеринки Рита топит нас под лавиной своих оригинальных, уже почти бредовых идей, Пётр не выдерживает и говорит:
— Ну, сестра. Свирепые, однако, у тебя забавы. Похищенья малолеток, драки. А на каникулах чем ты душу отводишь? Дома поджигаешь?
Рита разом замолкает, лишь обескураженно пискнув:
— Кто? Я?
— Не ты, — успокаиваю её. — Квентин Компсон.
Потому что я мигом узнаю затопленного запахом жимолости героя Фолкнера, и Пётр многозначительно улыбается мне в ответ, но никто, совершенно никто не понимает, что сейчас произошло.
Также нет ничего особенно в том, что когда я заканчиваю с праздничным декором «Пенки», всё-таки сделав ставку на разноцветные пуансеттии и не прогадав, и валюсь от усталости на диван в пустой подсобке, Пётр приносит мне чашку зелёного чая, ставит рядом, а потом достаёт из кармана упаковку ирисок «Меллер» с белым шоколадом. Моих любимых — тех самых, за которыми он бегал по ночам, а я, разморённая эросом, ела их вприкуску с чипсами. И я протягиваю руку и хватаюсь за пуговицу на рукаве его пальто, вынуждая задержаться. И просто несколько секунд постоять молча рядом, пока не отпущу.
Ведь нет ничего особенного в том, что однажды Рита намекает, что у меня, кажется, появился тайный поклонник, и указывает на пробковую доску рядом с яркой дверью в туалет для посетителей. Мы обычно крепим туда расписания мероприятий в «Пенке», а гости кофейни — записки с отзывами, рисунки, инстакс-снимки и объявления разного толка от «сниму комнату» до «продам мопед». А сейчас там вдруг появляется фотография, на которой я. Сижу на глубоком подоконнике «Пенки», поджав под себя ноги и зарывшись в подушки, и что-то печатаю в своём потрёпанном айфоне, закусив губу. Волосы растрепались, и в ломаной паутинке внезапно рыжеватых прядей вокруг лица запуталось низкое зимнее солнце из окна. И на этой фотографии я вдруг самой себе кажусь… красивой. И почему-то у меня совсем не возникает вопросов, кто её сюда прикрепил.
— Эй! — окликаю я Петьку, пронёсшегося мимо меня из подсобки к выходу, и он оборачивается в дверях, говорит, что очень спешит на встречу, а потом подмигивает мне.
И в том, что я снова зову его Петькой, пусть только в своих задушевных внутренних диалогах, тоже нет ничего особенного.
Как и в том, что однажды я пытаюсь сфотографировать для инстаграма простую эмалированную кружку чёрного кофе в татуированных руках Ярослава, а Рита всячески мне мешает, подсовывая в кадр жухлые декабрьские кленовые листья якобы для атмосферы. Сам Ярик в это время заводит беседу с облокотившимся на барную стойку Петькой, и от банального «талой водой не напьёшься» их разговор уходит в обсуждение опыта походов и мирных спусков на байдарках, а потом и экстремального рафтинга и альпинизма. Слушаю вполуха, без конца отвлекаясь на Риту, но улавливаю, как Петька жалуется, что от вступления в «Клуб семи вершин»[1] его отделяют лишь непокорённые массив Винсон в Антарктиде и Эверест в Гималаях. И если восхождение на первый требует только бюджет маленькой африканской страны, то на второй — бюджет нескольких стран и двухмесячный отпуск, который он пока себе ну никак позволить не может. Я злобно зыркаю на мельтешащую в кадре Ритку, теряя нить разговора, и не сразу понимаю, что последний вопрос он задаёт мне:
