— А страховка? Вдруг нас остановят? — не унимаюсь я.
— Статья двенадцать тридцать семь, пункт первый КоАП, — бормочет он.
— И что там сказано?
— Административный штраф.
— Вот именно! Штраф!
— Я угощаю, Ась.
— Юрист, блин, — ворчу я.
— Включи печку, холодно что-то, — хрипит Пётр, натягивая воротник пальто на подбородок и обхватывая себя руками, словно пытаясь согреться. — И метель ещё эта…
Но печка давно включена, в машине тепло, даже жарко. И метели никакой нет: снег, как приличный, лежит на земле. Я пристально вглядываюсь в лицо Петра, а он, мелко подрагивая, склоняет голову на плечо и, кажется, собирается снова отключиться. Плохи дела.
В нерешительности мну пальцами руль, потом регулирую кресло и зеркала, пристёгиваюсь, задумчиво смотрю на большие дисплеи и решаю, что эта машина явно умнее меня и вместе мы как-нибудь справимся. Аккуратно выкатываюсь со стоянки, кручу головой по сторонам, вклиниваюсь в поток автомобилей, выезжаю на центральный проспект и вдруг замечаю, что машина едет так легко, плавно и послушно, что напряжение само отступает, а я даже начинаю получать удовольствие.
К чёрту скутер! Хочу нормальную тачку! Надо бы не забыть потом посмотреть, сколько нынче стоит «Туарег», а заодно и почём можно продать почку на чёрном рынке, с двумя я вряд ли наскребу на такое авто. Если бы не беспокойно хрипящий на соседнем сиденье Пётр, я бы прямо сейчас махнула погонять по окружной или хотя бы навернула ещё кружок по району, но всё-таки беру себя в руки и паркуюсь рядом со знакомой пухлой новостройкой. Даже без травм, спасибо немецким технологиям.
Снова тормошу Петра за плечо, и он опять смотрит на меня удивлённо, будто позабыв о событиях последних минут, а я, кажется, даже через пальто и свитер чувствую, какой он горячий.
— Пойдём, — вздыхаю. — Я провожу тебя до квартиры.
Пётр отрешённо, но согласно кивает и очень медленно выбирается из машины — так, что я даже успеваю обежать её и подхватить его под локоть, чтобы не упал.
— Документы, — вдруг вспоминает он, пытаясь обернуться.
— У меня в сумке. Всё в порядке. Идём.
Обычно ловкий, гибкий и проворный, сейчас он становится каким-то слишком тяжёлым и неповоротливым, и мне требуется немало усилий, чтобы довести его до подъезда, помочь подняться по ступеням, зайти в лифт, а потом прислонить к стене, пока я открываю дверь квартиры. Внутри Пётр щёлкает выключателем, жмурится от яркого света, с закрытыми глазами стягивает с себя пальто и ботинки и, подхватив апатично наблюдающего за всем этим Платона, грузно заваливается на диван. И только Платоновы лапы с растопыренными пальчиками возмущённо торчат в разные стороны.
Хотя я и планировала довести Петра только до квартиры, сейчас отчётливо понимаю, что он не в том состоянии, чтобы оказать самому себе какую-либо медицинскую помощь, а просто отоспаться, судя по всему, уже вряд ли достаточно. Поэтому в миллионный раз за день вздыхаю, закрываю входную дверь, стаскиваю пуховик и обувь и тоже захожу в комнату. И на мгновение дыхание перехватывает от воспоминаний о том, как мы провели в этой квартире новогодние каникулы. Как обнимались, целовались и смеялись. Как кормили друг друга китайской лапшой с палочек. Как придумывали забавные названия для частей тела Платона. Как спорили о том, за чипсами с каким вкусом бежать в круглосуточный магазин, когда в три часа ночи приходил он — ночной дожор. Как занимались сексом на этом диване. И на этом столе. И вот тут, на полу, тоже. До такого изнеможения, что не могли решить, кто пойдёт в душ первым, а потому шли туда вместе. И мытьём это никогда не ограничивалось.
С усилием убеждаю себе, что дышать всё-таки нужно, включаю подсветку на кухне и обвожу взглядом квартиру. Кажется, ничего даже не изменилось. Посередине валяется неразобранная дорожная сумка из чёрной кожи, на столе-острове лежит портплед с деловым костюмом. А рядом — пустая чашка, надорванный пакетик «Терафлю» и градусник с застывшей отметкой в тридцать семь и семь. Вот ведь! Ему как минимум утром уже нездоровилось, но нет, зачем-то поехал на работу, в кофейню и… может быть, ко мне. Поджимаю губы, встряхиваю градусник и иду к дивану, где Платон уже выбрался из хозяйских объятий и теперь сидит на спинке, презрительно поглядывая на уткнувшегося лицом в подушку Петра.
В который раз за день тормошу его за плечо, он с явным усилием поворачивается, долго с непониманием смотрит на градусник, потом всё-таки берёт его и, оттянув горловину свитера, медленно засовывает в подмышку. И пока он снова проваливается в свою лихорадочную полудрёму, я накладываю Платону корм, ставлю чайник, нахожу в холодильнике лимон, достаю аптечку из верхнего ящика — некоторые мелочи почему-то не забываются — и старательно изучаю её содержимое.
А несколько минут спустя сама достаю градусник, и вечер окончательно перестаёт быть томным: тридцать девять и пять.
— Там это… дай… накрыться… — хрипит Пётр. — Холодно…
Но вместо одеяла я даю ему таблетку парацетамола и самым строгим голосом, на который только способна, велю подняться, раздеться и лечь в постель. Срабатывает: Пётр, шатаясь, доходит до полутёмной ниши с кроватью, упирается основанием ладони в переносицу и стоит так несколько секунд, жмурясь, а потом стягивает с себя свитер, бросает его на пол, долго возится с пряжкой ремня, но вскоре и джинсы тоже летят на пол, за ними и носки — чёрные с улыбающимися мордами корги. А я — одновременно и примерная сиделка, которая подбирает разбросанную одежду, вывалившийся из кармана телефон и кладёт всё на стул, и взбудораженная женщина, которая не может оторвать взгляда от ямочек на его пояснице. Божекакяскучала.
Пётр падает на кровать, закрывает глаза, пытается натянуть на себя краешек одеяла, но я останавливаю его, говорю про высокую температуру и возможный перегрев, уверяю, что таблетка скоро подействует и ему станет легче, прошу немного потерпеть.
— Тогда ты полежи со мной… — пришёптывает он. — Полежи рядом… Хочу, чтобы ты спала рядом… голая.
И он даже чуть сдвигается вбок, несмотря на очевидную ломоту во всём теле, будто хочет освободить мне место рядом с собой. Протягиваю руку, убираю упавшие на его лоб волосы, снова обжигаю пальцы о его кожу.
— Я сделаю холодный компресс, — шепчу.
Беру из ванной маленькое махровое полотенце и долго вымачиваю его под струёй ледяной воды. Заодно завариваю тёплый чай с лимоном и возвращаюсь к кровати, присаживаюсь на краешек. Пытаюсь снова вызволить Петра из состояния забытья, чтобы влить в него пресловутое обильное питьё, и он распахивает глаза и на этот раз смотрит на меня с особым изумлением.
— Аська, — вдруг радостно выдыхает он. — Какая же ты охуенная…
— Попей, пожалуйста, — прошу я, и он послушно делает несколько глотков, а потом снова откидывается на подушки.
— А помнишь, — продолжает он, закрывая глаза и облизывая губы. — Помнишь, ты… Выскочила… Глазищи на пол-лица… Вцепилась в меня… И такая: «Любимый!»… И я подумал… — Из его груди вырывается тяжёлый хрип. — Подумал, что… Сука, вот бы… вот бы она когда-нибудь… ещё раз назвала меня так…
