— Но я хотел показать тебе нерациональность твоих собственных поступков, — Преображенский, поджав губы, замолчал на некоторое время.
— Каких именно? — и пусть желания выслушивать его объяснения у меня совершенно не было, я изобразила живейший интерес. Смешная, наверное, со стороны была картина: огромная псина, которую обнимала я, Преображенский, примеряющий на себя роль терпеливого профессора, и идиотское выражение моего лица.
— У нас не принято заводить отношения одновременно с двумя мужчинами, Лейквун. Если тебя что — то во мне не устраивало, нужно было прямо сказать об этом, а не уединяться в каюте с Майдиорном.
Ага, то есть все — таки это был кадровик. И это его любопытный нос унюхал факт несостоявшейся измены. А с Алиной это что было — ответная мера пресечения?
— Та — а–к, — протянула я, призывая к продолжению.
— Поэтому я счел нужным показать тебе на собственном примере, как все это выглядело со стороны и сколько неудобств причинило твоему партнеру.
Неудобств?! Каких, к черту, неудобств?! Он на моих глазах, находясь в здравом уме и твердой памяти, освежил воспоминания о том, на каких местах у Алины находятся наиболее внушительные жировые образования. И делал это не ради эксперимента, а чтобы насолить мне! Скажите, пожалуйста, бедненький обиженный Саша! А мне что было делать среди всех этих кукловодов?
— Вот смотрю я на тебя и думаю, — освободив Веника и давая возможность метнуться к Преображенскому, заметила я. — Правила ты мне вроде объясняешь лейнианские, выход из сложившейся ситуации — тоже, а мстишь, как самый натуральный мужик из деревни.
— Что? — недоумение на лице Преображенского было настолько забавным, что я не удержалась от торжествующей улыбки и поднялась на ноги, ожидая, когда пройдет покалывание от долгого сидения в одном и том же положении. А потом стала наступать на него.
— То, Сашенька, что я теперь не совсем уверена, каким именно способом тебе показать меру наказания за мои якобы неправомерные действия с Диорном. То ли по — лейниански посоветовать предложить расставание, чтобы ты мог иметь Алину, как и десять лет назад, то ли по — деревенски, как у нас с гулящими бабами поступают.
Непонимание четко отразилось на его лице.
— Что значит — по — деревенски? — все же спросил он.
— То и значит, Сашенька, — обманчиво — ласковым тоном сказала я, приближаясь к нему. — Запирают в комнате и выбивают всю дурь, скопившуюся в голове. А знаешь, почему? — я помолчала, выжидая, когда до него дойдет смысл моих слов. — Потому что если бьет, значит, любит. Ну, так что, Саша? Тебе какой вариант по душе?
Он смотрел на меня, не веря, что я могу произнести подобные слова. Ну, конечно, бить — и женщину? Члена правящей семьи? Да просто — бить. Нет, лейнианцы не были на это запрограммированы. Зато они должны были подчиняться приказам руководящей верхушки беспрекословно.
— Ну что же ты, Саша? Никак не можешь решить, что делать? Хотя…я, кажется, знаю, в чем состоит твоя главная проблема. Ну, какая, к черту, любовь, да? Ты не сможешь воспользоваться этим методом, ты же не знаешь, что это такое. Какая, однако, жалость, какая потеря для воспитательных методов по очистке сознания! — все больше заводилась я, повышая голос и медленно приближаясь к Преображенскому, пока, наконец, не оказалась на расстоянии, с которого он мог бы до меня дотянуться. — А давай я тебе помогу? — предложила я внезапно. — Сделаем вид, что чувства тебе все же доступны, а, Саша? Ну же, ударь меня. Покажи, что будет, если я вдруг решу пойти налево!
— Лей… — предостерегающе заговорил Преображенский, но меня уже было не остановить.
— Да нет же, Саша! Ты ведь должен меня слушаться, разве нет? Так вот — я желаю, чтобы ты ударил меня! Ну же, бей! — последние слова я почти прокричала, ощущая, как взрывается сжигающий мою душу клубок из ревности, ярости и злости. Я действительно всем существом хотела, чтобы Преображенский ударил. Чтобы показать, что нам с ним никогда не быть вместе — или ровно до того момента, пока я не вспомню, что именно моя семья решила начать программирование остального общества. До того момента, пока свободная воля Суперменовича не будет погребена под пеплом от костра моей всепоглощающей ненависти.
Его рука дернулась. Я заворожено смотрела на это зрелище, боясь боли и одновременно надеясь, что Саш даст мне свободу своим ударом. Когда же он замахнулся, не выдержала — резко мотнула головой и зажмурилась. Вот и подошла к концу искусственно созданная сказка…
Больно было невыносимо. Только не от удара, а оттого, как стиснули меня в объятиях и смяли губы в поцелуе. Все еще не в силах поверить в то, что Преображенский устоял перед мощнейшим приказом, я растерялась и не смогла оказать сопротивления. Да какое там сопротивление — он буквально расплющил меня по своему телу, давая разве что урывками вдыхать воздух. Когда же оторвался от моих губ, я увидела злое лицо и ярко сияющую серебристую кайму на радужке.
— Никогда больше не смей мне приказывать, — с угрозой прошипел мужчина, возвращаясь к своему занятию. А я…я поняла, что пропала окончательно. На борьбу не осталось никакого желания.
Меня с силой впечатали в стену — ту самую, где несколько часов назад я целовалась с Майдиорном. Избавили от пиджака одним простым движением — без сожалений порвав его. Я уже молчу про то, то вскоре перед Преображенским я стояла полностью обнаженной — от остального гардероба он тоже, не церемонясь, меня освободил. А когда подхватывал под ягодицы, опирая на стену и заставляя закинуть руки ему на плечи, и сам уже стоял без одежды. Я не могла припомнить, чтобы мы когда — нибудь настолько исступленно целовались. И если он, кажется, на этот раз мстил за попытку давления на разум, то я дарила в ответ коктейль из ярости и страсти. Первое было результатом общения с Сашем, когда он пытался «научить» меня лейнианским правилам личного общения, второе — выражением радости. Он смог. Он выстоял даже тогда, когда на него воздействовал представитель с генами аж двух ведущих семей…
Я тяжело задышала, когда жадные губы опустились с ключиц на грудь. Он, не стесняясь, кусал мою кожу, заставляя стонать все чаще и чаще. Завтра точно появятся синяки, но я об этом не жалела. О том, что будет завтра, я решила поговорить после того, как закончится это безумие. Если оно вообще закончится…
Преображенский оказался внутри одним точным движением — настолько неожиданным и быстрым, что я выгнулась дугой, в голос застонав. Нет, пожалуй, он все же продолжал наказывать меня, но я уже не могла отвечать тем же — предоставила себя в его полное распоряжение, помогая ему сокращениями собственных мышц и все сильнее хватаясь за широкие плечи. Кажется, подстегнувшая злость все никак не давала ему остановиться — он двигался, раз за разом заставляя меня терять голову от своего присутствия. Так что я была даже благодарна тому моменту, когда он задрожал и совершил последний толчок. Это позволило мне сделать облегченный выдох, несмотря на то, что Саш особенно сильно, до боли сжал мои бедра, изливаясь внутри. Интересно, а у нас с ним могли бы быть дети?..
