Заболтавшись, Катковский проворонил нужную остановку, и мы выскочили только на следующей – напротив сиротливо стоявшего двухэтажного здания довольно унылого вида, оказавшегося местным кинотеатром с тускло освещенным входом и рекламными тумбами у стены. Там слонялся кое-какой народец, раздумывающий, потратить или нет свои денежки этим поздним вечером – наступало время последнего сеанса.
– «Дзинтарпилс» – единственный кинотеатр в нашем захолустном краю, один зал на двести пятьдесят человек с жесткими креслами, буфета нет, – представил Катковский местный очаг культуры и коротко добавил, – в переводе на русский означает «янтарный дворец».
– По-моему, больше смахивает на армейскую казарму, – мрачно буркнул я.
– Согласен – вид неказистый, но фильмы порой крутят хорошие, вот, кстати, сейчас здесь идет, как, впрочем, и по всей Риге, новая немецкая комедия «Трое на снегу». Говорят, очень веселая картина. Смотрели?
В ответ мы с Шульцем отрицательно мотнули головами.
– Если соберетесь, лучше сходите в «Сплендид Палас» – самый шикарный кинотеатр в Риге. Это в самом центре, рядом с садом Верманес. Правда, там билеты значительно дороже.
Шульц только многозначительно хмыкнул, и я тут же пихнул его в бок локтем, мол, лучше помалкивай, дурень! Катковский, ясное дело, ничего не заметил и бодро продолжил:
– Ладно, историки, потопали назад… Да не переживайте – это рядом, идти пять минут. Будете спать в дровяном сарае. Как «прынцы»! Там у меня двухспальная кровать с периной, большое ватное одеяло имеется… ребята знакомые из Даугавпилса дрыхли три ночи подряд… в конце марта… по ночам еще сильно морозило, но ничего – живы остались. Правда, спали в зимних шапках, так что не переживайте, если что, и шапками вас укомплектую… Удобства, правда, на улице, в смысле, в саду, чтобы по надобности в дом не идти, а то всех перебудите. Да к тому же мы входные двери на ночь закрываем. А в саду, кстати, яблок – видимо – невидимо…
Вдохновленные перспективой скорого отдыха мы дружно зашагали, через трамвайные пути перешли на противоположную сторону улицы Слокас, вымощенную булыжниками. Скупые фонари освещали изредка попадавшиеся флаги на домах, не то, что в центре… Миновали какую-то улицу, поднимавшуюся в горку, и вскоре уже свернули на другую, больше напоминавшую проулок в сельской местности, чем городскую улицу – она была грунтовой, поросшей по обочине очень высокой осокой. Похоже, ее никогда не косили. Справа и слева за невысокими заборчиками и огородами стояли одно или двухэтажные домики, по большей части деревянные. Одним словом, натуральная глухомань, на которую и настраивал нас Катковский. Да, что там ни говори, тихое местечко, главное, спокойное – ни одного шуцмана здесь не повстречаешь. А нам как раз такое и нужно, если вдруг приспичит, залечь на самое дно – образно выражаясь.
Катковский открыл скрипучую калитку, приглашая войти. Было темно, как у черта за пазухой. Ближайший к нам уличный фонарь, понуро качавшийся на ветру из стороны в сторону, висел под ржавым жестяным козырьком на высоком деревянном столбе, похоже, освещал исключительно самого себя. К счастью, из-за тучи вышла луна, осветив пейзаж с одноэтажным каменным домом, опоясанным со всех сторон яблоневым садом с посеребренной листвой, картина, скажу я вам, оказалась исключительно живописной: яблони с отяжелевшими от созревших плодов ветками низко кланялись нам. Прав был Катковский, прав – яблок в этом году уродилось тьма тьмущая – он тут же сорвал несколько и протянул нам с Шульцем. Мы дружно хрустнули и пошли гуськом за Катковским по дорожке вдоль дома. Время было позднее, в окнах – ни огонька, все спали. Кроме Катковского с матерью, в доме жила многодетная латышская семья. Про них он сказал, что все они работяги – пашут с утра до ночи, и вполне себе приличные люди. А завтра поутру они отправятся в гости к родственникам в провинцию… Вход с высоким крыльцом, сложенным из кирпича, располагался с торца дома. Но мы прошли мимо него, поскольку нам для ночлега предназначался дровяной сарай. Он находился на самом краю заднего двора, подпирая своей стеной довольно высокий – только в этом месте – дощатый забор. По другую сторону вплотную к забору прилепился соседский «тезка», запертый на висячий замок.
Катковский щелкнул выключателем, вспыхнула желтым светом тусклая лампочка, подвешенная под плоской крышей. В сарае стояла кровать, занимавшая три четверти пространства, и была просто загляденье – широкая, где запросто могли уместиться три человека.
– Сейчас соображу что-нибудь пожрать, – сказал Катковский и тут же исчез, а мы с Шульцем, сбросив с плеч рюкзаки, с блаженством рухнули на кровать.
Катковский вернулся так быстро, что мы даже толком не успели между собой обменяться впечатлениями и обсудить дальнейшие действия. Еды он притащил много, похоже, хватал все, что под руку попадалось – полную кастрюлю остывшей вареной картошки (лично мне больше по вкусу холодная, нежели горячая), а также он приволок черный хлеб, сыр, ветчину и свежих огурцов. Все припасы громоздились в большой плетеной корзине вперемешку со стаканами, тарелками, вилками и большим хозяйственным ножом. Вес немалый, как только ручка у корзины не обломилась… Из кармана брюк – к восторгу Шульца – многообещающе торчало узкое горлышко поллитровки. Надо полагать, шнапса. Ну, а чего же еще? Надо ж по русской традиции обмыть неожиданную встречу и знакомство – алкаши проклятые!
Катковский проворно вытащил откуда-то из-под кровати большой лист толстой фанеры, по-хозяйски водрузил его на кровать поверх одеяла, привычно устроив незатейливый столик. Я, конечно, настроился вовсе не брать в рот ни капли вражеской водки – по мне так настоящей отравы, но эти двое собутыльников так на меня насели: «давай-давай, разливай, выпьем за знакомство», и все такое прочее, что пришлось отступить от принципов. На свою голову, черт бы их побрал!
Надо заметить, что шнапс вмиг развязал язык Катковского, его понесло на откровения, он оказался на удивление открытым парнем, хотя окружающая обстановка требовала как раз совсем другого – секретности, он же по сути был подпольщиком. Подпольщиком-одиночкой, не связанным с организованным подпольем, которого, возможно, и не было в Риге, действуя исключительно по собственной инициативе на свой страх и риск. Думаю, мы с Шульцем в самом деле располагали к доверию, и уже после второго стакана, слегка захмелев, он стал клясться в вечной дружбе и любви. И много чего интересного рассказал про себя и свою семью, которая оказалась весьма не типичной для рижских реалий.
Катковский был на два года старше нас, работал монтировщиком сцены в национальной Опере. Его отец был из так называемых «фольксдойче» и, как я уже упоминал, с достаточно распространенной среди немцев фамилией, которую сын хоть и носил по паспорту, но предпочитал представляться другой, отнюдь не немецкой. Отца он знал исключительно по рассказам матери, да еще по старым фоткам из семейного альбома. В 1940-м году, уже будучи совершеннолетним, тот совершенно непатриотично отказался репатриировать вместе с родителями по зову фюрера в нацистскую Германию. (Из-за любви к девушке польского происхождения, обрусевшей сироте, воспитанной русской семьей.) Таких как он, оставшихся в Прибалтике было более тридцати тысяч. Потом, уже во время немецкой оккупации, был призван в Вермахт на восточный фронт, воевал пехотинцем под Сталинградом в 6-й армии Паулюса, к тому времени ставшего фельдмаршалом, и в декабре 1942 года, как раз перед самым Рождеством, ликвидируя последние очаги сопротивления русских в городе, был тяжело ранен разорвавшейся миной. Стояли трескучие морозы, а санитары подобрали его не сразу, потому он сильно обморозился – немчура воевала без валенок в простых сапогах, набитых газетами. Одну ногу ампутировали… Вернулся в Ригу калекой, женился на девушке, верно дожидавшейся возлюбленного. Носил протез, причинявший массу неудобств и страданий. Несмотря на увечья и болезни, старался оставаться полноценным человеком, добросовестно зарабатывая на кусок хлеба для семьи. Увлекаясь с детства радиоделом, устроился на радиотехнический завод, расположенный неподалеку от дома. Был счастлив в браке, но двух первых детей не уберег: девочка и мальчик умерли в младенчестве. Младшего сына не дождался – за месяц до его появления на свет, умер после долгой тяжелой болезни от увечий, полученных на фронте.
