И вновь я шел по улице Йомас… На первый взгляд она не очень-то изменилась, облик вроде прежний, но в чем-то все же другой… Ага, все вывески на немецком… Да, точно, улица Йомас другая, другая… Из чужого времени, где нет места ни мне, ни Шульцу, ни моим родителям, ни тридцати миллионам соотечественников, сгинувшим в пекле прошедшей войны… На меня нахлынули тяжкие мысли, но я сумел сдержать слезы – распускаться нельзя.
Дорогу я помнил, направлялся прямо к железнодорожной станции Майори с намерением сесть в первую же электричку и побыстрей оказаться в Риге. Вот и дом № 83, где в свое время оказались и папа, и Цой, и я, только теперь здесь – не ювелирный магазин, а фотоателье. В витрине выставлены портреты: молодожены, новорожденный, юбиляры, первоклассница и даже пушистый четвероногий друг (из семейства кошачих, если не поняли)… И тут же портрет эсэсовского чина в парадной форме. Что ж, еще одно мрачное напоминание о реалиях нынешнего времени…
В голове внезапно стукнуло: «Елки-палки! Я же был здесь на днях…13 августа… 13 августа 1990 года!» Это я хорошо помнил – тот самый день, когда я в последний раз видел отца… «Где-то он сейчас?… а я, где?.. какого черта лысого я вообще здесь делаю!? В этом и состоит парадокс времени?» Не в силах справиться с эмоциями, я… все-таки заплакал. От одиночества и беспомощности перед происходящим…
В вагоне электрички, с напрягом погрузившей желающих вернуться в город, негде было яблоку упасть, но я все-таки умудрился отыскать местечко у окна, плюхнулся на лавку возле поддатых бюргеров, отменно оттянувшихся за день и залившихся пивом под самую завязку. И даже это меня устроило, поскольку стоять уже мочи не было. Я попытался задремать, время от времени стукаясь башкой о стекло и деревянную раму окна, автоматически открывал глаза: после отдыха за городом народ возвращался домой, кое-кто – после концерта, делясь впечатлениями. В основном – немцы и латыши. Русских я не приметил, может они молчали в тряпочку, совсем как я… Терзаемый нехорошими предчувствиями я на короткое время забылся.
Очнулся на подъезде к Риге, когда электричка катила по железнодорожному мосту через Даугаву. Как раз раздался первый залп праздничного салюта, высветив остроконечные шпили с петушиными флюгерами Вецриги – картинка впечатляющая, до сих пор стоит перед глазами, но она меня не обрадовала, на сердце было грустно, тяготила мысль, что я – инородное тело, присутствую на чужом празднике. Зачем, зачем я здесь?
В тот поздний вечер я едва не предал Шульца, опрометчиво решив бросить его. Стыдно до сих пор… Это была та самая минута слабости, что порой посещает любого человека и которую я, к счастью, все же сумел преодолеть… Мне стало настолько тошно и невыносимо страшно, что я торопливо направился к спасительному «Шкафу». На входе в гостиницу «Рига» внезапно остановился рядом с урной, откуда вчера выудил утреннюю газету. У парадных дверей, как и положено, стоял детина-швейцар, тот самый, что дежурил в первый день нашего появления. Он украдкой смолил сигарету, сделав пару глубоких затяжек щелчком пальца снайперски отправил бычок в середину урны – как только в меня не попал? – и отправился в вестибюль, оставив меня под вывешенными над головой нацистскими флагами. Как ни странно, отвлекшись на швейцара, я немного пришел в себя. Медленно огляделся вокруг – на здании оперы, как и вчера, на ветру полоскался портрет молодого фюрера – ничего общего с теперешней мумией, даже усы – не те! Я долго глядел в ненавистное лицо, так долго, что мне почудилось, что он издевательски подмигнул – или мне показалось? – мол, никуда – никуда ты, приятель, из моего Третьего рейха не денешься – или вправду показалось? Что ж, глумись, скотина, посмотрим, чья возьмет, сплюнул в сердцах и быстро зашагал к трамвайной остановке.
Через полчаса я уже открывал знакомую калитку на улице Эйженияс, давно погруженной в сновидения, не дрыхнул только наш сарай, где горел свет. Шульц встретил меня мрачнее черной тучи, в руках он вертел ракетку от бадминтона, перебрасывая ее из руки в руку.
– Явился – не запылился, – сурово процедил он, – ты где это, чувак, столько времени болтался?
– Там, где я был, меня уже давно нет, – огрызнулся я, после его мрачного приема у меня пропало всякое желание посвящать его в волшебство этого вечера, и в тон ему язвительно спросил, – ты с кем это собрался в бадминтон играть?
Неожиданно на полном серьезе он объяснил:
– Представь себе, у Катковского нашлась вторая ракетка и пара воланов. Мы бы с ним давно уже сыграли, да он торопился на работу. Завтра с утреца и сыграем. Проигравший, как водится, будет проставляться выпивкой.
Признаться, я тут же чуть не грохнулся наземь – нет, не от перспективы неминучей пьянки, которую я, разумеется, проигнорирую, онемел совсем по другой причине – только подумайте! – это ж надо было переть через такой нешуточный зигзаг времени дурацкую ракетку, чтобы сразиться в бадминтон в альтернативном времени ради выпивки. У меня просто не было слов. Идиотизм!
Я устал зверски и уже готов был завалиться спать. (Катковского нам ждать было бессмысленно, он предупредил, что «Лоэнгрин» – опера чудовищно длинная: в трех действиях с двумя двадцатиминутными антрактами, заканчивается в полночь, а ему еще потом на сцене ишачить.)
Но Шульц на покой не собирался, он долго шебуршился в необъятном рюкзаке, пока с удивлением не вытащил из него пакет, завернутый в вощеную бумагу – на ночь глядя, понимаете ли, решил заняться ревизией имущества, никак не может угомониться. Он развернул пакет и с изумлением вскрикнул:
– Это что еще за хрень такая, чувак? Пластилин, что ли!?
Я как глянул на его «пластилин», так у меня все внутри похолодело. С опаской взял в руки, повертел, внимательно осмотрел…
Это был брикет, спрессованный из однородной тестообразной массы светло-коричневого цвета, довольно-таки правильной формы. Весом примерно около килограмма. По виду своему и на ощупь вещество действительно напоминало пластилин, вернее сказать – пластилин с песком… но сомнений в его реальном назначении у меня не было никаких.
– Шульц, это не пластилин. Это… пластит.
– Пластит? – непонимающе протянул Шульц. – А что это такое?
– Другими словами – пластичное взрывчатое вещество. По мощности почти как динамит будет. Если рванет – от нас одни рожки без ножек останутся.
Шульц боязливо отодвинулся в сторону.
– Не дрейфь, чувак, – успокоил я его. – Сам по себе пластит не взорвется, его можно мять, бить, даже можно стрелять в него – все эти действия все равно не вызовут детонации, – для наглядности я начал интенсивно мять брикет, но Шульц попросил не делать этого, и я не стал трепать ему нервы, спокойно продолжив растолковывать, – чтобы пластит рванул, кроме взрывчатого вещества необходим взрыватель. А его, как видишь, тут нет…
– Погоди секунду, – вдруг прервал меня Шульц и нерешительно сунул руку в рюкзак, пошарил там и вытащил второй сверток, размером побольше первого, он опасливо передал мне трясущимися, как у алкаша, руками. Едва я развернул бумагу, как на колени вывалились все недостающие причиндалы к «адской машине»: широкий скотч, деревянный штырь, с помощью которого делается отверстие в пластите для закладки капсюля-детонатора, пара-тройка детонаторов в виде медных трубочек, запаянных с одного конца – для безопасности они стояли, наполовину утопленные в гнезда компактного деревянного пенала и, сам механизм, потребный для приведения детонатора в действие, в данном случае – самые обыкновенные карманные часы с тремя стрелками, снабженные тонкими цветными проводками. Часики, кстати говоря, были на ходу – красная тоненькая стрелка, мелко вздрагивая, отбивала секунду за секундой… Волнуясь я, тем не менее, скрупулезно все объяснил и показал – что, куда и как присоединяется, словно являлся бывалым подрывником. На самом деле, объяснения помогли мне успокоиться и сосредоточиться, но, главное, внушить Шульцу мысль о серьезной опасности, заключавшейся в предметах, дабы по незнанию он не натворил глупостей. Особое внимание я обратил на осторожное обращение с детонаторами, так как от удара, трения и нагревания они могут сами по себе взорваться, и тогда можно запросто остаться без трех пальцев или глаза, а то и жизни лишиться, если сдетонирует пластит.
