После отъезда Мумии мы наконец расслабились и, хотя перво-наперво следовало демонтировать оборудование и перетащить его обратно в подвал, однако таскать тяжести не было ни сил, ни желания: всем хотелось поскорее выпить, закусить и развлечься в компании длинноногих красавиц, и потому нас хватило лишь на то, чтобы накрыть все брезентом, ведь ночью мог пойти дождь.
Полночь ознаменовалась триумфальным выездом Конрада на сервисном столике в обнимку с ящиком шампанского; он врезался в самую гущу девиц, едва не задавив парочку из них, и под восторженный девичий визг принялся расстреливать всех пробками из-под шампанского. Громко пыхали бутылки, тут же передаваемые по кругу, на сей раз обошлись без хрустальных бокалов, пили прямо из горла, а кое-кто умудрялся еще и орошать головы друг друга в лучших традициях декадентской вечеринки. Потом купались в фонтане, само собой – нагишом, благо, оперная бабуля давно «давила клопа».
День четвертый и последний
Уже глубокой ночью Конрад доставил нас домой к Катковскому, о том, чтобы остаться на вилле не было и речи. Госпожа Мартинсоне строго предупредила внука, чтобы к утру от девиц и вех остальных не осталось и следа. Конрад был здорово «под мухой», я же, будучи во вполне вменяемом состоянии, забеспокоился, как он справится с вождением микроавтобуса. На что довольно пьяненький Катковский уверенно провозгласил, смачно икнув:
– Для нашего Конрада – это самое привычное состояние, так что не переживай, историк!
Шульца мы загрузили в микроавтобус как мешок картошки, положили прямо на пол, кинув под голову рюкзак, усаживать в кресло не было смысла – он бы оттуда обязательно спикировал. Конрад, хоть и был пьяный вдрызг, соображал на редкость трезво и горько сетовал, что «ангажемент на пару с фюрером» может выйти боком ему и его группе – бабка оказала медвежью услугу. Он-то, как истый латвийский патриот, лелеял надежду о долгожданном получении национальной независимости и скором развале Третьего рейха (не век же фюреру топтать землю). Вот почему, на чем свет стоит клеймя Мумию и одновременно выезжая со двора виллы на улицу, не вписавшись в створы ворот, он умудрился прилично ободрать бок микроавтобуса.
Дорога была недолгой, но мы успели с Конрадом переброситься парой фраз – и это был не треп, а разговор по существу.
– Не могу понять, зачем ты пластинку царапал? – спросил он.
Я объяснил. Он только хмыкнул в ответ и, немного подумав, поинтересовался:
– И кто только до такого додумался?
– Известно кто – джедаи, – почему-то автоматически выпалил я; да, видимо, выпитое шампанское дало о себе знать.
– Кто?! Джедаи? – округлил глаза Конрад. – Японцы, что ли?
– То есть… тьфу-ты… что это я говорю?.. диджеи – вот кто! или другими словами говоря – диск-жокеи. Американские, само собой.
– Американские диск-жокеи, – рассеянно повторил Конрад, сворачивая на улицу Эйженияс. Судя по всему, он был зачарован открывавшимися возможностями нового звучания группы. Хоть и пьяный был, а все просек правильно, сказал, что обязательно возьмет на вооружение ранее неведомый технический прием. Ободрившись его реакцией, я посоветовал расширить состав и для более сочного звука пригласить в группу хорошего саксофониста, сказал, что небольшой джазовый привкус пойдет им только на пользу, в этом я не сомневался. Конрад меня сердечно поблагодарил и обещал подумать.
Прибыв на место, мы выгрузили Шульца из автомобиля, подхватив его с Катковским за руки и за ноги, ударив его головой об дверь довольно сильно, но он даже не проснулся. Отнесли его в сарай и бросили на кровать, точно чурку. Шульц продолжал дрыхнуть без задних ног… Катковский, широко зевая, тоже отправился почивать, он был чуть живой, не мудрено, ведь не спал уже вторые сутки. Я было тоже прикорнул, кое-как устроившись на краешке постели, но Шульц – вот скотина! – принялся вдруг ни с того ни с сего так скрежетать зубами, что у меня весь сон в момент улетучился… я его, конечно, пихал в бок, да что толку! Временами, переставая скрежетать, он принимался храпеть, – видимо, от того, что спал, собака, на спине… Поэтому, окончательно плюнув, я покинул сарай и улегся в саду прямо на деревянном столе, жестко, конечно, было, но выбирать не приходилось, кое-как спас суконный бушлат, один край которого подложил под бок, а другим прикрылся, было довольно свежо, ночи в августе здесь прохладные. Сон у меня был рваный, я часто просыпался. Черное небо начало уже светлеть, как я вдруг услышал глухие сдавленные рыдания, доносившиеся из сарая, мгновенно проснувшись без промедления, хоть у меня от неудобного лежания на столе и затекли все члены, в два прыжка оказался в сарае.
Шульц лежал на животе и, уткнувшись в подушку, надсадно рыдал.
– Что с тобой, старичок? – участливо спросил я, тронув его рукой за плечо, сотрясаемое рыданиями.
Он долго не отвечал, потом, все так же уткнувшись в подушку лицом, глухо прошелестел:
– Я убил человека.
Я опешил, поначалу подумав, что ослышался, переспросил его:
– Что ты сказал, Шульц?
– Я-У-БИЛ-ЧЕ-ЛО-ВЕ-КА, – по слогам так же глухо, уткнувшись в подушку, произнес он.
– Ты убил человека?.. какого человека?.. когда ты его убил?.. что ты несешь, Шульц?
Он оторвал от подушки мокрое и красное лицо.
– Да. Убил. И еще – поверь мне – раз двадцать бы убил этого… этого ублюдка… если б надо было, а то и все сто, – выпалил он, потом, громко всхлипнув, ошалело добавил тихим голосом, – это уже третий труп, чувак, – ТРЕТИЙ! – и вновь, сотрясаемый рыданиями, взвыл белугой.
Я пожалел, что под рукой нет воды, чтобы привести его в чувство, бежать в дом значило всех там перебудить, да и дверь еще наверняка закрыта.
– Так, Шульц, послушай меня, – как можно спокойнее сказал я, хоть и меня затрясло как в лихорадке, – рассказывай все по порядку и с самого начала.
Но Шульц никак не мог успокоиться, он отстукивал зубами барабанную дробь, с надрывом всхлипывал, судорожно дергая конечностями: то рукой, то ногой, то плечом, точно эпилептик, но, к счастью, перестал лить слезы. С грехом пополам успокоившись, начал сбивчиво рассказывать. И поведал нечто, леденящее душу, у меня до сих пор мурашки бегут по всему телу, как вспомню. Правда, начало рассказа не предвещало ничего запредельно жуткого…
Шульц начал с того момента, как мы с ним потерялись в «Ливонии»: он меня искал на всех этажах гостиницы – и все зря, потом долго ждал внизу в гостиничном холле, а я как сквозь землю провалился, в конце концов, он плюнул и решил уехать… на кладбище. Да, да, на кладбище. Дело в том, что он припомнил, какой именно день на календаре – а было как раз 17 августа – и его как током шибануло, потому что год назад аккурат в этот день скончался его дед, точнее – прадед, профессор истории, не доживший всего месяц до своего 90-летия. Правда, это было в реальном времени, но Шульц про это даже не подумал и, ведомый чисто импульсивным порывом, преспокойно поехал на северную окраину Риги, в Московский форштадт на кладбище Шмерли, тихое спокойное место, расположенное в лесочке, где покоились все матушкины родственники, включая ее родного деда, воспитавшего осиротевшую внучку. (Он сразу разыскал ее, вернувшись в Ригу после войны.) Шульц, разумеется, в Шмерли бывал не раз и дорогу туда хорошо знал. И каково же было его потрясение, когда, прибыв на место, не обнаружил никакого кладбища и никакого леса! Теперь там почти на голом месте находился парк развлечений, носивший то же название, что и кладбище – Шмерли.
