Вот так и стал Катковский нашим нечаянным сообщником. Так что мы оперативно обсудили дальнейший план действий: взрываем Мумию и разбегаемся кто куда – мы с Шульцем в «Шкаф», а Катков-ский прямехонько в сторону Лиссабона, у него все нужные визы выправлены, а оттуда через Атлантику в вожделенную Америку. Мать, к слову сказать, давно уже благословила сына в путь-дорогу.
Перед тем, как отправиться в Оперу, ребята решили сыграть в бадминтон, так сказать, напоследок, раз уж запланировали, а больше возможности и не будет… Катковский сказал, что в это раннее время в Опере никого нет, кроме дежурного на служебном входе да пары уборщиц, так что можно особо не спешить. К нашему удивлению, «поболеть» за сына вышла мать Катковского, выглянувшая в окно. Она оказалась маленькой сухонькой пожилой женщиной, если не сказать, старушкой, мы ее увидели впервые за четыре дня. Вид у нее был болезненный, она все время куталась в пуховый платок, хоть утро и было теплым, и вскоре ушла в дом.
Катковский, надо заметить, крепко «надрал уши» Шульцу, разгромив его с сухим счетом – играл, как угорелый, не упустив ни одного очка. По завершении партии проигравший торжественно вручил свою ракетку сопернику – не тащить же ее обратно. Видимо, растроганный реакцией Катковского на подношение, он заодно решил осчастливить подарком и меня. Передавая мне презент, который заранее приготовил (это был манускрипт-мистификация вместе с кожаным мешком, в котором он хранился), Шульц пожелал мне удачной переэкзаменовки по латыни – он, разумеется, был в курсе моих студенческих проблем и надеялся, что его подарок станет для меня чем-то вроде талисмана. Излишне говорить, насколько я был тронут его внезапным проявлением дружбы, а то все чувак да чувак. Позднее, вспоминая этот момент, я думал, каким же он был дальновидным! Но тогда факту передачи рукописи я не придал сакрального значения, – просто было приятно внимание… Вовсе не задумался о том – а ПОЧЕМУ, собственно говоря, Шульц решил расстаться со своим детищем именно тогда, буквально накануне претворения в жизнь задуманного нами плана?
В Опере стояла сплошная тишь да гладь да божья благодать, выражаясь фигурально – оно и понятно, утром театр еще толком не «проснулся», но мы сразу нарушили безмятежное спокойствие и сонную дрему, едва миновали пост охраны, по пятам следуя за Катковским. Он нас долго водил по бесконечным коридорам, узким винтовым лестницам и театральным закоулкам, пока мы не вышли в один из карманов сцены, откуда попали и в сумрачный зрительный зал.
Пышная бронзовая люстра, висевшая под расписным потолком, была, понятное дело, погашена, лишь кое-где горели тусклые настенные плафоны, но и этого скудного освещения хватило, чтобы оценить великолепное убранство зала – он так и сиял золотой роскошью, в театральном интерьере доминировали белый цвет и позолота, можно было только представить, как сверкает золото при полном освещении.
Президентскую ложу мой глаз выхватил сразу: вдоль карниза висел нацистский флаг, остался, наверное, с предыдущего спектакля. Как ни странно, ложа находилась чуть ли не на сцене, вернее сказать, над сценой – на один ярус выше партера, с левой стороны. Я-то ожидал, что она по центру будет располагаться, как, к примеру, императорская в Александринке, а она вон где оказалась… Ложа мне показалась сравнительно небольшой, по бокам ее стояли белые колонны, щедро усыпанные позолотой до самой их середины, а с потолка ниспадали тяжелые бархатные занавеси лилового цвета. С противоположной – правой стороны – симметрично располагалась другая ложа, как сказал Катковский, правительственная, вечно пустовавшая на спектаклях, так сказать, в резерве, и там никаких флагов не было. Теперь стало понятно, куда нам двигать дальше – на этаж выше.
Никого не встретив по пути, мы подошли к президентской ложе. Оглянулись. Все тихо. Хвоста, вроде, нет. И хоть не родился еще террорист Иван Помидоров, но я знал – его будущий знаменитый автор уже шумно отметил с друзьями свое шестнадцатилетние, правда, в другом мире, ну, а нам пора было действовать. Встав с Катковским на шухере с обоих концов коридора, мы предоставили Шульцу возможность спокойно отворить дверь ложи, проникнуть внутрь и, выбрав одно из девяти кресел, заложить при помощи скотча под днище между ножками адскую машину. Взрывчатка должна была сработать в девятнадцать часов тридцать минут – в конце первого акта. «Лоэнгрин» тоже начался, как вспомнил Катковский, ровно в семь вечера, и Гитлер на него не опоздал. И все-таки решили сделать поправку на непредвиденную случайность – вдруг спектакль начнется позже, поэтому и выставили 19:30. Перед установкой времени сверили часы – у Шульца они чуть спешили, а у Катковского – отставали, выставили по моим кварцевым.
С Шульцем договорились дождаться взрыва и сразу бежать вприпрыжку в «Шкаф». По мне так я был готов мчаться прочь без оглядки сразу, как только заложили бомбу, но Шульц был настроен категорично: «Пока не увижу своими глазами, как Мумия взлетит на воздух, отсюда ни ногой». Что ж, ничего не попишешь, придется ждать.
Мы отправились в подсобку Катковского, расположенную на чердаке под самой крышей, замызганное оконце которой смотрело на гостиницу «Рига», там, где располагался «Шкаф». Как бы нам в насмешку… На бульваре Аспазияс тренькали проходящие трамваи. Время тянулось неимоверно медленно, пожалуй, так медленно, как никогда. Я сидел как на иголках, меня бил нервяк. И, главное, делать было совершенно нечего. Сидеть на одном месте в душной и пыльной подсобке и гонять без конца чаи – я выдул уже три стакана – дело явно не по мне, так что пришлось двигаться к туалету, после чего пошел слоняться по театру, проходка, которую предусмотрительно всучил мне Катковский, давала такое право. Знаю, знаю, что мое бессмысленное шатание не вяжется с ответственным «делом», добровольно взваленным на наши плечи… Действия легкомысленные и безответственные… Но сделайте скидку на возраст и беспечный авантюризм шалопутного юнца!..
Катковский отправился трудиться на сцене, а Шульц остался в подсобке один, он на удивление держался сосредоточенно, немногословно, пребывая в глубоких раздумьях, но определенно не нервничал, в отличие от меня, и я ему даже позавидовал – какой он все-таки молодец, настоящий боец! – от того утреннего Шульца, бившегося на моих глазах в истерике, не осталось и следа.
Шли муторные часы ожидания… И пусть до спектакля оставалось еще много времени, закулисье стало постепенно оживать, мне то и дело попадались навстречу актеры, наверное, из числа статистов или хористов – иные уже в костюме и гриме – с выбеленными лицами и темными кругами вокруг глаз, ни дать ни взять покойники с «Летучего Голландца». Попадались мужчины, облаченные в строгие черные фраки, надо полагать – оркестранты, один из них с рыжими волосами, забранными в пышный хвост, перегородил мне дорогу – я поначалу дико удивился, а потом признал в нем старого знакомого – это был офраченный Конрад, он же с товарищами по группе играл в оркестре. В просторном фойе, где уже открылся киоск, продававший программки, музыкальную литературу и сувениры, я задержался, от нечего делать, рассматривая разную дребедень на прилавке, и вскоре глаз наткнулся на знакомое произведение Адольфа Гитлера – надо же, и тут, в очаге культуры, торгуют им! Сам не знаю, зачем я взял томик в руки, полистал его, посмотрел вклеенные черно-белые фото, большинство были неизвестны мне, поскольку хронологически относились к послевоенному периоду. Рука сама потянулась к карману за деньгами, и да! – я купил эти бесноватые мемуары, но, разумеется, не за тем, чтобы взять с собой в качестве сувенира в реальное время – еще чего не хватало! – просто подумалось, быть может, книга в руках послужит чем-то вроде пропуска.
