Я понимал – поверить в мой рассказ ему было не просто трудно, а невозможно, это было за гранью нормального разумения и не подлежало осознанию. Что ж, мне оставалось сделать последнее – предъявить неоспоримые вещественные доказательства к сказанным мною словам. Чтобы, так сказать, не оставалось больше никаких кривотолков и недомолвок. Как и положено в подобных случаях, я, эффектно выдержав паузу, достал из рюкзака манускрипт Шульца – гостинец из мира, перевернутого временем, что тут же заставило Шульца вздрогнуть и затрепетать.
Дрожащими руками он принял у меня свиток, развернул его и лихорадочно пробежался по тексту глазами:
– Чувак, что это? – осипшим голосом прошептал он.
– Как видишь – несуществующая тридцать первая глава «Хроники Ливонии», дерзкая историко-литературная мистификация, как я понимаю, написанная тобой специально для того, чтобы ввести в заблуждение исторические умы научного мира, по сей день занятых разгадкой незавершенности «Хроники», – я перевел дыхание, помолчал и потом счел нужным добавить, – в этой главе, как тебе хорошо известно, повествуется о событиях, что произошли в Ливонии в течение полутора лет сразу после покорения крестоносцами эстов на острове Эзель и вплоть до смерти епископа Альберта, случившейся в самом начале 1229 года, – я тяжело вздохнул, и закончил свою тираду нарочито трагическим тоном. – Он так и не дожил до полного крещения всех язычников Ливонии, к которому так стремился всю жизнь и, кстати, так и не получил долгожданного и вполне заслуженного им по делам своим сана архиепископа, о котором тоже мечтал…
Шульц упялился на труды своих рук, как баран на новые ворота, обсуждать этапы большого пути епископа Альберта в настоящий момент он был явно не готов, пребывая в полном смятении чувств и рассудка. Видно было, что он не на шутку озадачен, его глаза бегали по тексту, перескакивая от абзаца к абзацу. Но как не признать собственного труда? Это было невозможно – почерк-то бесспорно его.
– Где ты взял эту хре… – он нервно закашлял, недоговорив, потом все же справившись с кашлем, переспросил, – этот… документ?
– Я же тебе уже говорил, Шульц, – еще раз попытался я освежить его память, – что ты сам отдал его мне, чтобы… чтобы, надо полагать, сохранить его для потомков, – я намеренно не стал упоминать сейчас подробности теракта, невыносимо было вспоминать всю эту жуть снова и снова, тем более мой друг был жив-здоров.
Не выпуская из рук свитка, Шульц продолжал его изучать, крутя из стороны в сторону, переворачивая так и эдак, читая сызнова, и наконец обратил внимание на витиеватую подпись в самом конце рукописи.
– Генрих из Папендорфа, – глухо прочитал он и глубоко задумался, потом очнувшись, произнес, – постой, постой… Почему из Папендорфа, а не из Леттии?.. Откуда взялся этот Папендорф?
– Ты меня об этом спрашиваешь? – в свою очередь подивился я, – лучше спроси у самого себя.
Шульц помолчал, потом подошел к столу и, разрыв там кучу разного хлама, к моему огромному удивлению выудил оттуда на свет божий идентичный свитку продольный кусок из тонкой кожи, с внешней стороны – черный, а с внутренней – светлый, в точности совпадающий с ним по размерам, но в отличие от оригинального свитка из моего рюкзака он был практически чист – только на самом верху имелся небольшой текст, выполненный затейливым каллиграфическим почерком. Шульц положил два свитка рядом, чтобы их сравнить. И долго, очень долго смотрел на них, все сличал и сличал оба текста… А что сличать то? – начало и там, и там было одинаковым слово в слово вплоть до знаков препинания, уже знакомый мне латинский текст гласил:
«XXXI. Тридцатый год епископства Альберта.
На тридцатый год, после того как все эсты острова Эзель были покорены и крещены, церковь ливонская наслаждалась тишиной и миром, спокойно ожидая возвращения из Тевтонии в Ригу епископа Альберта вместе с новыми пилигримами, страну Ливов постигла новая беда.
В лето Господне 1228, в пятницу, 18 августа, злейшие ненавистники христиан куроны в союзе с другими язычниками семигалами овладели монастырем и замком Динаминдом, и монахи там были бесчеловечно умерщвлены различным образом. Посему, прознав про это, магистр ордена Меченосцев и его братья-рыцари вместе со множеством пилигримов, возбужденных рвением к Богу нашему Иисусу Христу, собрались в многочисленное войско, чтобы отомстить за смерть монахов. И вскоре двинулись в незваную землю и предали огню и мечу многие деревни Куронии и Семигалии, подчинив тот дикий народ христианам…»
– Как видишь, – сказал Шульц, – пороху хватило, чтобы сотворить только самый зачин моей повести, все никак не мог собраться с духом, в голове-то у меня все давно уж написано, а вот сесть за стол, взять перо, развести новые чернила и накатать всю главу до конца так и не смог, может, потому, что партитуру «Таркуса» еще не закончил. Незавершенное дело, может, мешало, а, может, и по другой какой причине, не знаю даже сам, почему… но то, что я вижу перед собой… это же, чувак, из категории волшебной сказки – я столько мечтал, чтобы написать несуществующую главу, хоть и заготовил лист для этого и уже был готов писать, но не написал по сути ничего. А тут… уж все давным-давно написано… в общем, готов документик… просто чудеса в решете!
– Не чудеса в решете, а самые что ни есть заурядные парадоксы времени.
Шульц непонимающе взглянул на меня, но я не стал вдаваться в подробности, что-то объяснять на скорую руку, нечего ему морочить голову про очередной футуристический выверт времени, даст бог – подобный случай будет для него первым и последним, для того именно я здесь и находился, чтобы все это наконец прекратить, – словом, я ничего не стал растолковывать, просто сравнил материал обоих свитков, прикоснувшись к ним пальцами – абсолютно идентичный и приятный на ощупь, точно тончайшая мягкая замша.
– Шульц, где же тебе удалось раздобыть столь превосходную кожу?
– Ой, стыдно признаться, – смутился он, – стянул у матери.
И Шульц рассказал, что уже давно положил глаз на отрез изумительной импортной лайковой кожи, который матушка когда-то приобрела по знакомству, чтобы сшить из него себе плащ, но все как-то не получалось, потом и вовсе забыла про него, отрез давно уж пылился без дела в шкафу, а сын скоренько нашел ему применение, оттяпав внушительный кусок на изготовление поддельного свитка.
В итоге я остался доволен результатом беседы – рассказанное мною произвело желаемое впечатление на Шульца, понятное дело: его точно обухом по голове стукнуло моим повествованием, особенно в той его части, где я в подробностях поведал о его героической смерти в теперешнем возрасте, ну, правда, на месяц старше, если быть дотошным. Любопытно, что факт гибели под колесами в неблизком будущем его практически не тронул, оно и понятно, Шульц, как мне было известно, не рассчитывал стать дряхлым старикашкой… Я, что называется, потирал руки от удовольствия, разумеется, мысленно, а что до Шульца, то на сегодняшний вечер он явно выпал в осадок, его было не узнать: сделался пришибленным, молчаливым и задумчивым. Я недоумевал – где тот знакомый мне Шульц, импульсивный неуемный весельчак? Будто и не было его вовсе, мне даже жалко стало парня, а вдруг, думаю, от подобной информации у него крыша съедет или чего доброго загремит в дурдом? Господи, уж сколько раз я про это думал?
