Любопытные исторические подробности, связанные с немецкой колонизацией этого языческого края и противоречивой личностью Каупо, по моему мнению, натурального выродка родного племени, принесшего своему народу неисчислимые горести и беды, мы как раз и обсуждали с Шульцем. Разговор у нас, сами понимаете, получился вполне предметным, повторю, я все же как-никак был уже достаточно подкован, прочитав «Хронику» за ночь, что называется, от корки до корки и, надо заметить, читал очень въедливо, все настолько свежо было в памяти, что я с жаром поддержал начавшуюся дискуссию. Хотя некоторые вещи остались для меня непроясненными: к примеру, крещение Каупо. Понятно, не будь тот христианином, то его вряд ли бы принял папа римский – с язычником он бы не стал общаться, но мыто знаем из «Хроники», что аудиенция состоялась, более того, Каупо был принят Его Святейшеством весьма благосклонно, но с другой стороны, в летописи отсутствуют какие-либо сведения о крещении Каупо, что само по себе странно, ведь такой «лакомый кусок» истории, как обращение в христианство крестоносцами одного из языческих правителей ливов, не мог пройти мимо немецкого хрониста, а там об этом ни слова, значит…
– Значит, чувак, – уверенно произнес Шульц, – это свидетельство одного: Каупо был не католиком, а православным христианином.
– Как так!? – опешил я.
– А очень просто, – ответил Шульц, с удовольствием приступая к обстоятельной речи, – есть одна историческая гипотеза по этому поводу: предполагают, что Каупо крестился задолго до прихода крестоносцев в Ливонию, в связи с этим называется одна дата – 1191 год. Тогда, кстати говоря, в ливонских землях уже начал свою миссионерскую деятельность первый епископ Мейнхарт, который на свой страх и риск обращал в католичество первых ливов. Поначалу – добровольно. Все их имена, кстати, перечислены в «Хронике» Генриха, но Каупо среди них нет… Да и чего ради, спрашивается, языческому вождю, каким и был Каупо, потребовалось принимать христианскую веру? Какие у него к этому были побуждения как у предводителя ли-вов, занятого по большей части охотой, боевой подготовкой дружины и бесконечными войнами с соседями. Ровно никаких… Вот и выходит, что этого ливского князя крестили при рождении!
Шульц с торжеством посмотрел на мое изумленное лицо и продолжил.
– Значит, его родители тоже были крещены. А как?.. Дело в том, что в конце XII века племена ливов находились в вассальной зависимости от православного Полоцка, и вполне возможно, что отец Каупо – ливский князь – вполне мог закрепить договор о вассалитете династичным браком с русской княжной, православной христианкой, при этом приняв христианскую веру, впрочем, довольно условно, оставшись по сути язычником. А вот сына, родившегося в этом династичном браке, крестили уже по всем законам православия, так что он вырос уже не язычником, а христианином.
Я молчал, обдумывая услышанное.
– И вот еще что, – чуть погодя добавил Шульц, – Каупо никакой не выродок. Хоть и спаливший свой родовой замок вместе с сородичами, но он, на мой взгляд, был просто прагматичным правителем малого народа, понявший раньше других всю бессмысленность борьбы против немцев, а также выгоду, которая сулила ему новая власть. Он, к слову сказать, пытался спасти своих соплеменников в 1212 году во время восстания ливов, восстали они тогда против непомерных податей и разных притеснений со стороны немцев, он пытался заступиться за них во время переговоров ливских старейшин с крестоносцами. Это зафиксированный летописью факт.
Я отлично понимал бо́льшую осведомленность Шульца в обсуждаемой теме, но, тем не менее, остался при своем мнении, и доводы Шульца меня не очень-то убедили. Тем временем мы подъехали к Сигулде, и желание отстаивать свою точку зрения у меня вовсе исчезло, настолько я был поражен увиденным вокруг… Оценить красоту этого живописного края, которую латыши не без гордости называют «латвийской Швейцарией», а древние ливы окрестили «садом Богов», я смог, когда мы вышли к станции канатной дороги, расположенной на верхушке одного из высоких холмов, соединяющей Сигулду с Кримулдой, еще одним курортным местечком, соседствующим с Турайдой. С платформы «канатки» открывался поистине завораживающий вид на древнюю долину Гауи и простиравшихся перед нами, на сколько хватало глаз, бесконечную гряду зеленых холмов, сплошь поросших лиственным лесом. Я осмотрелся… Вдали, справа от дороги, идущей от Сигулды в Турайду на одном из холмов среди зеленых крон деревьев кровавой точкой алела черепичная крыша. Это была макушка круглой башни Турайдского замка: я как взглянул в ту сторону, так сразу и ахнул, да, не близкий предстоял нам путь, через гряду холмов по горным тропам, можно и заплутать по дороге… Когда мы уже собрались отправиться на другой берег, наши планы сорвались, – внезапно послышался беспокойный перезвон колокольчика на трамвае, отправляющемся в сторону Кримулды, мы опрометью бросились к месту посадки, но не успели. Глядя, как плавно отдаляется от нас аккуратный желтый вагончик, мягко шурша шестеренками, Шульц с досадой чертыхнулся, ведь следующий должен был отойти на другой берег Гауи только через сорок минут. Мы, не раздумывая сразу двинулись пешком через Гаую – разве могли позволить себе потерять впустую столько времени? И минут через двадцать, быстро спустившись по дороге, огибающей гору, уже стояли на трехарочном мосту – мокрые от катившего с нас ручьями пота. Было зверски жарко и душно, пекло́, словно мы находились в африканской Сахаре, – как я уже упоминал, июль в том году выдался на редкость аномальный. Мы уныло переглянулись: дорога теперь поднималась в гору, и не осталось никаких сил переться дальше; самым разумным было освежиться в Гауе, неторопливо несущей синие воды в сторону Рижского залива. Перегнувшись через перила Шульц ехидно спросил:
– А не слабо сигануть вниз, чувак?
Я тоже глянул на воду. Ого, как высоко, наверное, метров десять будет, а то и все пятнадцать!
– Я что, похож на психа? – ответил я с достоинством, хоть на самом деле и являлся психом по жизни, но жизнью своей безусловно дорожил, – прыгай сам, если хочешь.
– Нашел дурака! – хохотнул в ответ Шульц. Его вопрос об адреналиновом «джампинге» возник не на пустом месте, как выяснилось, особо бесшабашные смельчаки испытывали храбрость и отвагу прыжками с этого моста. Тут над нашими головами проплыл желтый вагончик, отваливший от Кримулды обратно в Сигулду… Я вопросительно взглянул на Шульца, жестом указав на трамвайчик, тот понимающе отреагировал: прыгал ли кто-нибудь оттуда с сорокаметровой высоты в реку, культивируя сей экстремальный вид спорта, у него сведений не оказалось.
Пройдя с полкилометра по берегу мы обнаружили подходящее укромное местечко с уютной песчаной отмелью, где и решили искупаться. Нагишом. А как иначе? – плавок с собой не взяли, мои так вообще остались в другом измерении. Да и кого стесняться? – вокруг полное безлюдье.
Едва я разделся, Шульц сразу же вперился взглядом в медальон с мантикорой, подаренный мне Эмерсоном. Помните, наверное, тот эпизод? Он подошел поближе, чтобы рассмотреть, что такое оригинальное и загадочное болтается на моей шее… Я не без гордости поведал историю о том, как брал интервью у маэстро, Шульц, само собой, чуть не лопнул от зависти, забыв и о нестерпимой жаре, и о купании, упрашивая подарить ему кулон, но тут уж я отказался наотрез – хватит с меня этих дарений-подношений, нахально бродящих во времени, да и с него, пожалуй, тоже. Амулет должен остаться при мне – я с ним сюда явился, с ним и уйду. Точка. Шульц быстро врубился в бессмысленность уговоров и больше уж не доставал, хотя время от времени с вожделением поглядывал на презент знаменитого музыканта.
