Словом, и через десять лет после первого похода остров по-прежнему оставался для крестоносцев крепким орешком. Но, похоже, теперь эзельским язычникам пришел конец, немцы сосредоточили в устье Пернау несметное войско – двадцать тысяч человек – сила серьезная! Поход был назначен на следующий день после празднования дня Фабиана и Себастьяна. В праздничный день 20 января епископ дал возможность людям отдохнуть, набраться свежих сил перед тяжелым и продолжительным ледовым походом. Предстояло преодолеть почти сотню километров, хотя по прямой через сушу, а потом по льду до замка Монэ, первой точки в длинном списке нынешней крестоносной экспансии, расстояние составляло не более пятидесяти. Однако его преосвященство по какой-то причине отдал приказ идти по льду непосредственно от устья Пернау вдоль западного эстонского побережья, предполагаю, что для немцев более протяженный путь являлся проторенной дорожкой, которой они уже добирались до Эзеля.
Замок Монэ располагался на острове Моон, в наше время от него не осталось и следа. Моон – это один из четырех крупных островов Моонзундского архипелага, третий по размерам. Эсты его называли Муху, что означает «шишка на голове». Если посмотреть на карту, то Моон или Муху – как хотите, так и зовите – и вправду точно шишак на лбу нависает над восточным берегом Эзеля. Два острова разделяет узкая полоска пролива Малый Зунд. Предполагалось, что после взятия замка Монэ, крестоносное войско пойдет дальше – вглубь Эзеля, самого большого острова архипелага.
Наутро после праздника состоялась торжественная месса, которую провел сам епископ Альберт под величественные звуки портативного органа, специально привезенного из Риги; потом крестоносцы принялись чистить оружие, подгонять снаряжение, седлать коней, словом, готовились по первому зову двинуться в путь. Лагерь к этому времени был уже снят, шатры и палатки убраны, поклажа заблаговременно погружена в обозы, а лошади запряжены в сани. На месте бивака остались лишь черные отметины от недавно полыхавших костров да грязный снег, истоптанный бесчисленными людскими и лошадиными следами. Столпившись на двух берегах и бессмысленно глазея друг на друга, все ожидали команды. И только светские рыцари-пилигримы, эти выскочки и забияки, известные своей недисциплинированностью и безрассудством, решив помериться удалью меж собой и взнуздав коней, выскочили на лед… Однако не учли, что все ледовое пространство – речное и морское – после недавних проливных дождей и ударившими вслед за ними морозами сделалось исключительно скользким и гладким, как стекло, по льду можно было запросто кататься без коньков; так что рыцарям долго красоваться не пришлось, едва только ступили на коварную поверхность, как лошади разом попадали вместе с неосмотрительными железными седоками – вот смеху-то было! Воины чуть не надорвали животики, глядя на «великолепное» зрелище, что, впрочем, прибавило им бодрости и приподнятого настроения.
Спустя некоторое время после этого конфуза рижский епископ подал знак рукой начать движение, видимо, к тому моменту собрал доклады командиров о готовности их отрядов. Что тут началось! – разом застучали барабаны, призывно заголосили трубы, военная музыка оглушала и одновременно будоражила, от нее закипала кровь в жилах. Я ошеломленно смотрел по сторонам, наблюдая, как все разом пришло в движение: и пешие, и конники, и обоз, все торопились выйти поскорей на лед, стремясь оказаться в первых рядах… «Торопятся, словно боятся опоздать на поезд, хотя этот самый поезд – они сами», – с усмешкой подумал я, глядя на возникший хаос. Поднялась невообразимая суета и сутолока – вокруг вершилось настоящее столпотворение: сбившись в кучу, вопили, с яростными криками ругались меж собой, кое-кто даже выхватывал мечи из ножен, угрожая оружием тем, кто не хотел уступать дорогу, лошади ржали и храпели, надрываясь, тщетно пытаясь сдвинуть с места сани с примерзшими за ночь полозьями. Вдруг одна из них, везущая сани со сваленными в груду камнями, громко заржала, испугавшись взметнувшегося перед мордой знамени, и встала на дыбы. Сани, продолжая по инерции двигаться, накренились на один бок. И секунды не прошло, как перекатившиеся камни опрокинули сани и лошадь, и горохом посыпались на лед, едва не проломив его… Я находился рядом, от неожиданности и страха, что зашибут ненароком, отпрянул в сторону… «Господи, зачем им понадобилось тащить сюда эти булыжники?» – удивленно подумал я, но заметив на соседних санях среди наваленных горой досок, бревен и деревянных колес лежавшее там здоровенное бревнище с громадным ковшом на конце, думаю, отлично сгодившегося для обеденной ложки Голиафа, сразу все понял. «Ложка» была метательным рычагом, а булыжники – снарядами для камнеметной машины, как я потом узнал, называемой онагром. Этакий упрощенный вариант баллисты, обычно немцы перевозили камнеметы к месту штурма в разобранном виде.
Прошло еще достаточное количество времени, прежде чем командирам удалось навести порядок в своих подразделениях. И мало-помалу спонтанно возникший бедлам прекратился, отряды наконец-то начали строиться на льду – каждый под своим стягом и в строго оговоренном порядке. В авангарде колонны встали главные силы войска: тяжеловооруженные конные рыцари ордена Меченосцев с орденскими слугами, сержантами и оруженосцами, ведомые своим предводителем магистром Фолквином. Они выглядели контрастно на фоне остального войска прежде всего за счет униформы – белые плащи с нашитыми на них красными крестами и мечами и глухие шлемы с прорезями для глаз смотрелись грозно, если не зловеще. Вслед за меченосцами встали светские рыцари-пилигримы, прибывшие в прошлом году из Тевтонии, на щитах и вымпелах которых какие только не красовались гербы и затейливые узоры, а также не очень большое количество рыцарей-вассалов епископа Альберта, состоявших у него на службе и постоянно проживавших в Ливонии, как и братья-меченосцы. За рыцарями выстроились все остальные – отряд, снаряженный горожанами Риги и ополчения крещеных ливов, леттов и эстов. Колонну, растянувшуюся на пару километров, замыкал несметный обоз, а также конный арьергард легковооруженных воинов.
Наконец вновь запели трубы, объявляя о начале движения, и армия – кто верхом, кто на санях, а кто и в пешем порядке – неторопливо тронулась с места. Почему неторопливо? – ну, я уже говорил про это, было чертовски скользко, лед валил всех подряд без разбору, поэтому шли крайне осторожно, передвигались почти с черепашьей скоростью. Но шум от движущегося войска все равно был подобен сильному грому: лязгало оружие и латы, сталкивались на ходу сани, ржали кони, кричали люди, падали и поднимались лошади… Лишь только войско двинулось вперед, как из-за хмурой серой тучи, нависшей над южным краем горизонта, выглянуло зимнее январское солнце, что все расценили не иначе, как добрый знак, божественное благословение с небес.
Епископ Альберт со свитой стоял на правом берегу Пернау, с невысокого холма он провожал взглядом проходящие отряды, отечески взирая и осеняя крестным знамением христово воинство… На его груди сиял большой серебряный крест с распятием на перекрестии, искрившийся в холодных солнечных лучах. Удовлетворенная улыбка озаряла его лицо – давно уже Ливония не видела столь грозного войска!
За день проходили не больше десяти километров. Спали под открытым небом, не разжигая костров, маскируясь и опасаясь, что свет от огня заметят на островах и раньше времени поднимут тревогу. Все стойко переносили тяготы и лишения ледового похода, никто не роптал. Хорошо еще, что морозы ослабли, а то бы совсем худо пришлось.
