Я не просто наблюдал за происходящим с большим интересом, но и мобилизовав свою память изо всех сил старался запомнить все в малейших деталях, если и вправду мне придется фиксировать увиденное в документе, как предполагал Генрих. Признаюсь, что до той поры я был не особо искушен в вопросах теории и практики метательной артиллерии средневековья, но очутившись среди крестоносцев под стенами замка Монэ, вдоволь насмотрелся на разрушительное работу адских машин во всей их смертоносной красе и могу теперь без особого труда отличить онагр от катапульты или требушет от баллисты. Даже… (не сочтите за бахвальство!) – даже с закрытыми глазами я научился определять вид по специфическим звукам, издаваемым при стрельбе разными орудиями.
Ударными темпами строилась и деревянная осадная башня – в двадцать пять метров высотой. А пока тевтоны старательно занимались столярным и плотницким ремеслом, отряды ливов и леттов промышляли разбоем в замковой округе – все ближайшие деревни сожгли дотла, а жителей, не успевших схорониться в лесах, перебили. Захватив домашний скот, утварь, а также хлеб и прочую съестную добычу, они довольные возвращались назад.
Убедившись в могучей силе крестоносцев, однажды ночью в лагерь пришли посланцы от старейшин эстов с заверениями о том, что безоговорочно примут мир с тевтонами, и обещали в самом скором времени принять христианскую веру, только чтобы крестоносное войско оставило их в покое. Но епископ Альберт и другие руководители похода, в числе которых находился епископ Семигаллии и магистр Фолквин, не поверили их заверениям – напрочь отвергли их просьбы, обвинили во лжи, заявив, что о мире надо было думать раньше, а теперь мир от них ушел, а взамен миру их ждет неотвратимое возмездие. Безусловно, крестоносцам непременно требовалось провести показательную порку, дабы устрашить язычников и сломить боевой дух всех эстов Эзеля, к тому же и первые жертвы со стороны тевтонов мешали им пойти на сделку.
И тогда уже на следующее утро началась массированная бомбардировка замка из тех осадных машин, которые немцы успели собрать за ночь. Впрочем, большого урона укреплениям они не принесли, поскольку как противопехотные метательные средства предназначались прежде всего для психологического воздействия, для острастки врага, но осажденные, всерьез напуганные столь интенсивным обстрелом, не рисковали высовывать носы из замка для вылазок, предпочитая забрасывать неприятеля стрелами. Правда, хаотичная стрельба из луков не причиняла большого урона тяжеловооруженным тевтонам, с головы до ног облаченным в кольчуги, в отличие от ответной прицельной стрельбы из арбалетов. К вечеру на позиции подкатили достроенные требушеты – с диким свистом летели огромные каменные глыбы в сторону замка и разбивали в щепы деревянные брустверы на крепостных укреплениях; к тому же замок методически обстреливали не только камнями, но и бочками с зажигательной смесью, поэтому в городище начались пожары.
Тем временем магистр Фолквин, возглавивший штаб по осаде замка, выбрал оптимальное место для последующего главного штурма, находившееся меж двух башен с южной стороны – там рельеф местности более всего располагал к беспрепятственному передвижению осадной башни, да и вал казался чуть ниже, чем в других местах. Он распорядился соорудить так называемую «свинью» – передвижное укрытие для саперов и приступить к рытью подкопа под земляным валом, чтобы подвести туда осадную башню… Дело оказалось непосильным, поскольку из-за морозов земля смерзлась намертво, стала крепкой как камень, пришлось балтам по всему периметру окапываемой зоны разложить костры, чтобы растопить льды и сделать землю немного мягче, а потом уж браться за лопаты. Работы велись под обстрелом, не прекращающимся ни на минуту, – стрелы и камни летели без передыха, тяжело пришлось людям, работавшим без всяких доспехов, многие сложили там головы, отовсюду слышались жалобные стоны и мольбы раненых, но помочь им до наступления сумерек не было никакой возможности, поэтому множество раненых замерзли или истекли кровью. Все эти ужасы мы с Генрихом наблюдали воочию, находясь на передовой – укрывались за большим деревянным щитом, установленном на распорках – немцы-арбалетчики вели из-за него прицельную стрельбу; внешняя сторона щита была сплошь утыкана стрелами язычников, точно дикобраз иглами.
Генрих уже передвигался без палки, но все равно сильно хромал… К прошлому разговору о его предчувствии мы больше не возвращались, мне казалось, что произнесенное им мне приснилось или померещилось, я испытывал оптимизм, свойственный всякому юноше, не склонному падать духом, готовому гнать прочь мрачные мысли, всегда надеясь на благоприятный исход. Я изумлялся бесстрашию Генриха, не обращавшему внимания ни на свистящие стрелы, ни на летящие копья, ни на падающие камни, будто их не было вовсе. Спокойно и сосредоточенно он делал свою работу… Думаю, вам не совсем понятно, чем конкретно Генрих занимался на передовой, поясню: выполнял положенное духовному лицу – отпускал грехи умирающим, ободрял раненых и сомневающихся, молился за победу креста над язычниками и за упокой души всех павших воинов, само собой разумеется, отпевал тех, кого предавали земле, хороня в общей могиле, как принято в походах.
В то же самое время, когда балты оттаивали лед и землю, подбрасывая поленья в устроенный возле вала гигантский кострище, крестоносцы, оглашая окрестности громкими воплями, штурмовали стены замка с других точек, чтобы отвлечь внимание неприятеля – больше для шума, чем для пользы, поскольку обледеневшие вал и стены практически не позволяли забраться наверх. Немцы, правда, пытались карабкаться по отвесной стене с помощью железных крюков и канатов, но язычники расторопно обрубали веревки топорами, и все доморощенные скалолазы гурьбой катились вниз, грохоча металлом под издевательское улюлюканье врагов. Вслед за смешками сыпались стрелы, копья и камни, которые несли увечья и смерть. Вот почему в крестоносном войске нарастала озлобленность и жажда быстрейшей расправы с защитниками замка, каждый уповал на долгожданный момент, когда плотники достроят осадную башню и саперы дороют подкоп, тогда песенка язычников будет спета.
2 февраля епископ распорядился остановить штурм, дабы не омрачать христианский праздник Сретения Господня кровопролитием и убийствами, а заодно набраться сил перед решающим наступлением, назначенным на следующее утро. Все предвещало, что оно станет последним, – осадную башню уже достроили, она стояла в метрах трехстах от южных стен замка в готовности двинуться вперед. Язычники бились с отчаянием обреченных, их участь вправду была предрешена – уж больно неравные силы были у сражавшихся сторон: перед крепостными стенами находились двадцать тысяч бойцов, внутри замка – всего несколько сотен.
Ночью закончили рыть подкоп, дойдя до середины вала. «Свинью» осторожно отодвинули назад, как и предполагалось, вал тут же обвалился. Язычники при виде подобного прискорбного расклада от бессильной злобы и обуявшего их ужаса подняли на стенах громкий и отчаянный вой. На обрушившуюся землю начали устанавливать деревянный настил… На головы тевтонов сыпался град камней и копий, многие падали замертво, но работа продолжалась. Тем временем балты, впрягшись в осадную башню, понемногу стали подавать ее вперед, на верхней площадке башни уже вовсю усердствовали арбалетчики, осыпая стрелами язычников, бросавших со стены камни и метавших копья в тех, кто трудился под стенами, укладывая настил. К утру, когда окончательно рассвело, башню удалось подвести к крепостной стене, да так ловко, что она встала почти впритык, зазор между стеной и башней составлял не более двух метров. Тут же, громыхая и лязгая железом, вверх полезла штурмовая группа тяжеловооруженных рыцарей, ну, а мы с Генрихом следом за ними, не мог мой учитель пропустить столь ответственного момента…
