Геббельс не рожден для роли политического деятеля; для него остается скрытой внутренняя связь событий, у него нет также логики Гитлера. Но этот мечтатель умеет находить людей: он окружил себя лучшими и более преданными сотрудниками, чем это удалось Гитлеру. Он действительно обладает правильным инстинктом, который зря приписывается Гитлеру; хотя он мыслит и выражается куда менее доступно для масс, чем Гитлер, он умеет привлекать и ослеплять их именно этой «дистанцией». Главная заслуга Геббельса как агитатора заключается в том, что он стилизовал национал-социалистическую пропаганду под героическую легенду. Гитлер требует героев для спасения Германии, у Геббельса они уже налицо. Когда он в своем «Ангрифе» («Нападение») описывает, как штурмовики идут по улицам спящего Нейкельна в дождливую ночь, это напоминает поход десяти тысяч, и никто из национал-социалистических мучеников не был в такой мере воспет и канонизирован, как убитый берлинский студент Хорст Вессель. Геббельсу не дана простота стиля; когда он в своем органе прощается с рурской организацией, он не сообщает просто о том, что его перевели в Берлин, нет, он выражается так: «Жребий пал, и судьба решила против вас и против моей воли». Он не может просто сказать, что он, как все смертные, купил билет в Берлин и в сорок минут восьмого прибыл на вокзал Зоологического сада. «С грустью в душе, – пишет он, – я снимаюсь с лагеря, и когда эти строки будут в ваших руках, пар будет бешено мчать меня в великую асфальтовую пустыню Берлина». Даже в вагоне он желает казаться героем. «Национал-социалистическую песню будут когда-нибудь распевать на баррикадах», но Геббельс не может произнести эти слова просто, это звучит у него куда вычурнее: «Аккорды ее (песни) станут революцией на баррикадах свободы». А когда он хочет сказать, что надо сначала завоевать улицу, а потом уже приступить к завоеванию государства, он пишет: «Доминанта (!) улицы – ближайший претендент на государство».
Это так и просится в александрийские вирши. Не случайно речь Геббельса – винегрет из имен существительных, порой смешных, иногда удачных.
Быть может, наша оценка несколько обидна для Геббельса как человека, но не для Геббельса как агитатора. Он родился в 1897 г. в Рейнской области; ему пришлось выдержать борьбу, чтобы освободиться от влияния среды. Стипендия католического «Общества Альберта Великого» дала ему возможность учиться, и семь университетов видели в своих стенах этого беспокойного гостя – он слушал германистику и историю литературы. По своим влечениям это литератор, если хотите – даже беллетрист; не столь даровитый, сколь путаный и тяжеловесный, лишенный чувства гармонии и всего связанного с ней: такта, вкуса и стойкости. В глубине души он всегда чего-то ищет; сомнения явно преобладают в нем над верой, жизнь до сих пор не подарила ему ничего, что вызвало бы в нем действительное, искреннее восхищение. Несчастливые задатки, быть может, также физический недостаток, сделали его беспочвенным эгоистом. Таким образом талант его сосредоточился на собственном «я» еще в большей мере, чем у Гитлера. «Под конец я при затаившем дыхании в зале произнес новое слово: неизвестный штурмовик» – так он способен, не краснея, славить самого себя как непревзойденного творца крылатого слова.
Геббельс утверждает, что он еще в 1923 г. основал в оккупированной территории местную группу национал-социалистической партии и был посажен бельгийцами в тюрьму. Это одна из его версий. При других обстоятельствах он рассказывал, что попал в тюрьму за свою агитацию в пользу Гинденбурга; при этом его якобы избивали нагайками. Его бывшие партийные товарищи неоднократно объявляли в печати это утверждение ложью, и он ни разу не обращался против них к помощи суда. Что касается его местной группы 1923 г., то в «Фелькишер беобахтер» за этот год ни единым словом не упоминаются ни эта группа, ни ее основатель, а между тем «Беобахтер» отмечал тогда даже малейший успех партии. В 1924 г. Геббельс редактировал националистическую газету в Эльберфельде, находясь вначале на стороне Людендорфа, затем его привлек к национал-социалистам руководитель местной организации Карл Кауфман, откуда его извлек на свет божий Штрассер. Его романы и драмы не имеют художественной ценности – это отсебятина автобиографического характера; в них говорится о религиозных и моральных сомнениях автора и его внутренней борьбе с ними, это протест сознательной личности против духовных оков; в этих произведениях нет не только социализма, но и какой бы то ни было политики.
Геббельс много занимался, покуда получил свое докторское звание; несмотря на это, он превосходит даже Гитлера по части непереваренности материала, составляющего его умственный багаж. Его речи и писания – самые кипучие и, быть может, самые оригинальные в национал-социалистической литературе, но вместе с тем они беднее всего по части продуманного содержания. Гитлер так или иначе приобрел познания хоть в специальной области – по вопросам внешней политики; у Геббельса же нигде не заметно следов солидных знаний.
Итак, лучший после Гитлера агитатор партии был, как и сам он, «богемой» и остался им еще в большей мере, чем Гитлер. Он – изящно выражающийся партийный оратор. Иногда ему удаются замечательные зарисовки; так, например, он констатирует, что в настоящее время множится тип рабочего, который смело можно противопоставить буржуазным филистерам как «рабочего филистера», так как не только сытость, но и голод, раз человек к нему привык, делает его филистером. И тут же он обращается к своим рабочим со страстным призывом: «Поднимайтесь, молодые рабочие аристократы! Вы дворянство Третьего рейха; посев, окропленный вашей кровью, даст прекрасную жатву. Сожмите кулаки, наморщите лоб. Разрушьте равенство демократии, которое закрывает рабочей молодежи путь к выполнению ее исторической миссии». Можно ли поверить в искренность этих слов? Когда Геббельс называет рабочих своими товарищами и обещает «сгладить грубость пролетария», то это производит примерно такое же впечатление, как если бы элегантная артистка поцеловала революционера-матроса.
Очень скоро среди берлинских приверженцев Геббельса пошли разговоры, что «доктор» не всегда проявляет достаточную храбрость.
«Я разъезжаю без партийного значка и редко вмешиваюсь в политические разговоры, обычно нахожу это ненужным и нецелесообразным», – признается он. А между тем имперский руководитель партийной пропаганды чуть ли не приказал носить значок со свастикой как самое лучшее средство пропаганды. С красноречием испуганного насмерть человека автор статьи в «Фелькишер беобахтер» (1927 г. Судя по стилю, она принадлежит самому Геббельсу) описывает, какими опасностями окружена жизнь руководителя берлинской организации.
Автор посетил кого-то в больнице и, выйдя на улицу, видит, что она «занята марксистскими слугами мамона, совсем как во время гражданской войны; противник реквизировал с соседних строек кирпичи и сложил их у себя под рукой, чтобы забросать д-ра Геббельса камнями по (ветхозаветному) ритуалу. Тяжелый, роковой час! И вот как раз в тот момент, когда д-р Геббельс находится в раздумье, повернуть ли назад в один из корпусов больницы Вирхова или же пойти вперед на улицу – принять смерть под рев FreiheitL слабоумных единоплеменников, – как раз в этот роковой момент на улице появляется символ этой республики: резиновая дубинка. Улица свободна».
