Незаметным, грациозным движением Эйврил повернулась. Подалась вперед и крепко поцеловала его в губы. Его руки чувствовали её напрягшиеся соски. Казалось, помимо его воли пальцы сжались. Электрические волны наслаждения побежали по телу.
– М-м-м, – промурлыкала Эйврил. – Приятно. Плавать идешь?
Он покачал головой.
– Тогда увидимся потом. – Она повернулась, похожая в своей наготе на греческую богиню, и присоединилась к остальным, бултыхавшимся в бассейне.
Джи. Джи. Куотермейн продолжал сидеть, отодвинув кресло от обеденного стола. Он потягивал коньяк и пристально наблюдал за Хейвордом.
– Мне тоже не очень хочется плавать. Хотя время от времени, когда ты среди друзей, мужчине невредно расслабиться.
– С этим я, пожалуй, вынужден согласиться. И я, безусловно, чувствую себя в кругу друзей.
Хейворд снова опустился в кресло; сняв очки, он начал их протирать. Теперь он взял себя в руки. Внезапный приступ безумия и слабости прошел.
– Проблема, конечно, состоит в том, – продолжал он, – что порою можно зайти дальше, чем намеревался. Но главное – сохранять контроль над ситуацией.
Большой Джордж зевнул.
Пока они говорили, остальные уже вылезли из воды, вытирались и надевали халаты.
* * *
Спустя два часа, как и предыдущей ночью, Эйврил проводила Роско Хейворда до дверей его спальни. Поначалу, на первом этаже, он решил настоять на том, чтобы она не провожала, но затем передумал, уверенный в силе своей воли и убежденный, что не поддастся безумному влечению. Он себя чувствовал настолько уверенно, что даже весело произнес:
– Спокойной ночи, юная леди. Да, можете не напоминать мне, что ваш номер на переговорном устройстве – семь, уверяю вас, мне ничего не понадобится.
Эйврил посмотрела на него с таинственной полуулыбкой и ушла. А он тотчас запер дверь спальни и, напевая, принялся готовиться ко сну.
Но сон не шел.
Почти час он лежал без сна, отбросив простыни. В открытое окно слышалось сонное гудение насекомых, а в отдалении – плеск волн.
Несмотря на все старания Роско, мысли его были заняты Эйврил…
Он пробовал прогнать от себя эти мысли и думать о делах в банке, о ссуде «Супранэшнл», о месте директора, обещанном Джи. Джи. Куотермейном. Но мысли возвращались к Эйврил, его тянуло к ней сильнее, чем раньше. Он вспоминал её ноги, бедра, губы, мягкую улыбку, исходившие от неё тепло и аромат.., её доступность.
Он встал и начал ходить, стремясь направить свою энергию на что-то другое. Но не мог…
Дважды он делал движение к переговорному устройству, но усилием воли удерживал себя.
В третий раз он все же подошел к столу. Взяв трубку, он застонал – со смесью боли, самоупрека, возбуждения, божественного предвкушения…
Твердо и решительно он нажал на седьмую кнопку.
Глава 9
Ни жизненный опыт, ни воображение не подготовили Майлза Истина к тому безжалостному, уничтожающему личность аду, который ждал его в тюрьме Драммонбург.
Прошло полгода с момента, когда его обвинили в хищении, и четыре месяца со времени суда и его заключения.
В те редкие минуты, когда, забыв о своих физических и духовных страданиях, Майлз Истин мог рассуждать, он приходил к выводу, что, если общество задалось целью диким, варварским способом отомстить человеку, оно преуспело куда больше, чем может представить себе тот, кто не испытал ада тюрьмы. «И если цель такого наказания, – продолжал рассуждать он, – убить в человеке все человеческое и превратить его в животное с самыми низменными инстинктами, тогда тюремная система вполне для этого подходит.
Чего тюрьма не делает и никогда не сделает, – говорил себе Майлз Истин, – она не превратит человека в лучшего члена общества по сравнению с тем, каким он был, переступив её порог. Просиди человек в тюрьме любой срок, он станет только хуже и ещё больше опустится, а ненависть к системе, посадившей его, лишь увеличится; тюрьма только уменьшает возможность превращения его в полезного, законопослушного гражданина. И чем больше будет срок, тем меньше шансов на то, что человек морально изменится к лучшему. По большей части именно время подтачивает и постепенно уничтожает стремление измениться, которое, возможно, было у заключенного вначале.
Если человек и цеплялся за какие-то моральные ценности, словно тонущий за спасательный круг, этому способствовали его внутренние силы, а вовсе не тюрьма».
Майлз старался держаться, стремился сохранить хотя бы видимость тех качеств, что были в нем прежде, пытался не озвереть окончательно, не стать совершенно бесчувственным, варварски озлобленным, не отчаяться вконец. Было так просто поддаться всему этому, надеть вечную власяницу. Большинство узников ждала эта участь. Это были люди, которые попали в тюрьму уже ожесточившимися и стали здесь ещё хуже, или же люди, сломленные сроком, проведенным в заточении, – сроком и холодной бесчеловечностью людей на воле, безразличных к ужасу того, что творится в тюрьме, и к попранию человеческого достоинства – во имя общества.
К счастью для Майлза – и мысленно он все время за это цеплялся, – перед ним открывалась одна возможность. Он был осужден на два года. Это позволяло ему быть выпущенным на поруки через четыре месяца.
Он даже думать не смел о том, что его могут не выпустить на поруки: слишком это было бы ужасно. Он не верил, что сможет продержаться два года в тюрьме и не разрушиться окончательно душой и телом.
«Держись! – повторял он себе каждый день и каждую ночь. – Держись, надейся на избавление, на досрочное освобождение под честное слово».
Вначале, после ареста и предварительного заключения, когда он ждал суда, казалось, что он сойдет с ума, сидя взаперти в камере. Он вспомнил однажды прочитанное изречение, что свободу редко ценят. Пока не потеряют. И действительно, никто не осознает, что значит физическая свобода передвижения – даже возможность перейти из комнаты в комнату или ненадолго выйти на улицу, – пока тебя не лишат такой возможности.
Вот так же – по сравнению с тюрьмой – казался ему роскошью судебный период.
Камера, в которую его посадили в Драммонбурге, представляла собой клетку шесть на восемь футов. Эту четырехэтажную, квадратную тюрьму строили более полувека назад, каждая камера предназначалась для одного заключенного; сегодня она была настолько переполнена, что в большинстве камер, включая камеру Майлза, содержалось по четыре человека. По большей части заключенные проводили в этом крошечном закрытом помещении по восемнадцать часов в сутки.
Вскоре после того как Майлз прибыл сюда, в тюрьме начались беспорядки, и их на целых семнадцать суток перевели на режим «сидеть взаперти, есть взаперти», как это называли охранники. После первой такой недели отчаянные вопли тысячи двухсот полуобезумевших людей увеличили их страдания.
