Человеческий разум — странная штука. Однако у него свои резоны. В мгновенной вспышке озарения он может провидеть непрожитую жизнь, несбывшиеся надежды, пустоту и тишину там, где могли быть звуки, могла быть любовь… Мы с Николасом прожили немало лет и успели немало сделать, а Садасса Арампров погибла, так и не испытав радость свершения, не успев состояться в этом мире. Они забрали какую-то часть жизни Ника, часть моей жизни, но у нее украли всю жизнь. И теперь мне надо позабыть о нашей встрече и записать в свою память, что на вопрос Вивиан, не хочу ли я поговорить с Садассой, я ответил не «да», а «нет». Моему мозгу была задана нелегкая задача: перестроить прошлое так, чтобы я смог жить дальше.
Примерно через месяц я предстал перед судьей. Против меня выдвинули обвинение в измене по пятнадцати эпизодам. Назначенный судом адвокат посоветовал мне признать себя виновным.
Я заявил:
— Невиновен.
Процесс продолжался всего два дня. В распоряжении обвинителей были пленки с записями — несколько подлинных, большинство же сфабрикованных. Я сидел молча, не выражая протеста, и размышлял о самом прекрасном под небесами: весне и неспешном росте деревьев, как писал Спиноза. В конце концов меня признали виновным и присудили к пятидесяти годам заключения без права досрочного освобождения. Это означало, что освобожусь я через немалый промежуток времени после смерти.
Мне предоставили возможность выбирать между одиночным заключением и так называемой «трудотерапией», которая предполагала ручной труд в обществе других политических заключенных. Мы должны были сносить старые дома в лос-анджелесских трущобах. Платили нам три цента в день, но мы по крайней мере могли проводить день на открытом воздухе. Я выбрал трудотерапию — все лучше, чем сидеть в клетке, как дикий зверь.
Разбирая обломки бетонных плит, я думал, что Ник и Садасса мертвы и в то же время бессмертны, а я жив, но никогда не обрету бессмертия. Я не такой, как они. И когда я умру или буду убит, ни одна моя частица не сохранится навеки, не продолжит жить. Я не был удостоен чести слушать голос ИИ-оператора, о котором столь часто говорил Николас и который столь много для него значил.
Внезапно мои размышления прервали:
— Фил, — услышал я, — брось работу, надо поесть.
Говорил Леон, мой товарищ по заключению. Он был водопроводчиком, а арестовали его за распространение самодельных листовок, которые Леон печатал на мимеографе. С моей точки зрения, он был самым смелым из нас — никто им не руководил, никакой божественный голос не давал ему советов; Леон слушал только свое сердце.
Мы сели рядом и разделили наши бутерброды — совсем недурные.
— Ты ведь был писателем, — сказал Леон, набив рот копченой колбасой и хлебом с горчицей.
— Угу, — отозвался я.
— И в Арампрове участвовал?
— Вовсе нет.
— А знаешь о нем что-нибудь?
— Двое моих друзей были членами Арампрова.
— Они живы?
— Нет.
— И чему же учит Арампров?
— Право, не знаю, учит ли он чему-нибудь. Но у него есть вера.
— Расскажи мне об этой вере, — попросил Леон, продолжая жевать.
— Члены Арампрова считают, что люди не должны покоряться своим земным правителям, хранить им верность. Они верят, что в небесах обитает верховный пастырь, отец, который направляет нас. И только ему мы должны быть верны.
— Но это вовсе не политическая идея, — сказал Леон недовольным тоном. — Я-то думал, что Арампров — организация политическая, подрывная.
— Так оно и есть.
— Но это скорее религия. Об этом уже пять тысяч лет толкуют.
Мне пришлось с ним согласиться.
— Таков Арампров — организация, управляемая небесным отцом.
— Ты сам-то веришь? Думаешь, это правда?
— Верю, — ответил я.
— К какой религии ты принадлежишь?
— Ни к какой.
— Странный ты парень, — сказал Леон. — И что, члены Арампрова слышат голос этого верховного пастыря?
— Бывало, слышали, — сказал я. — Придет день, и опять услышат.
— А ты слышал?
— Нет, — признался я. — Увы, нет.
— Говорят, они занимаются подрывной деятельностью. Пытаются свергнуть Фримонта.
Я кивнул:
— Это верно.
— Желаю им удачи, — сказал Леон. — Хотел бы помочь им своими листовками. — Он нагнулся к моему уху и продолжал хриплым шепотом: — У меня во дворе дома спрятано несколько листовок. Я закопал их под рододендроном в банке из-под кофе. Там призывы к справедливости и свободе. — Он внимательно посмотрел на меня. — Тебе это интересно?
— Еще как, — ответил я.
— Конечно, сначала надо отсюда выбраться, — продолжал Леон. — Дело это нелегкое, но есть у меня кое-какие мысли. Как ты думаешь, меня возьмут в Арампров?
— Думаю, да. Может быть, уже взяли.
— Видишь ли, в одиночку ничего не получается. Мне нужна помощь. Ты сказал, быть может, меня уже приняли? Но я не слышал никаких голосов.
— Да это же твой собственный голос, — сказал я. — Они слушали его сотни и сотни лет. И ожидают, что услышат снова.
Леону эти слова понравились.
— Такого мне никто не говорил. Спасибо.
Минуту-другую мы продолжали молча есть.
Потом Леон продолжил:
— И дала им что-нибудь эта вера, вера в небесного отца?
— В этом мире — ничего.
— Вот что я скажу, хотя тебе будет вряд ли приятно это слышать… Будь здесь твои друзья из Арампрова, я бы и им сказал. Оно того не стоит, Фил. Ведь мы живем в этом мире.
Леон сказал это со всей твердостью, и столь же решительным было его лицо.
— Они стали бессмертными, — возразил я. — Им было даровано бессмертие за то, что они сделали или хотя бы пытались сделать, пусть и безуспешно. Мои друзья продолжают существовать, и так будет вечно.
— Хотя ты их и не видишь?
— Верно. Хотя я их не вижу.
— И все же другого мира недостаточно. Сначала должен измениться этот, наш мир, — настаивал Леон.
Я не знал, что ответить.
— Ведь именно в нашем мире, — продолжал Леон, — люди страдают. Именно здесь царит несправедливость. Здесь людей бросают в тюрьмы. Как нас с тобой. Так что помощь нужна здесь. И сейчас.
У меня по-прежнему не было ответа.
— Им, может, и хорошо, — сказал Леон. — А что будет с нами?
