Годы, остававшиеся Дойлу до восемнадцатилетия, описывались в досье как калейдоскоп бесконечных правонарушений, но у него ни разу тем не менее не взяли отпечатков пальцев. Получить их у подростка можно только в случае ареста по подозрению в серьезном преступлении, да и то лишь с согласия родителей. Протоколы зафиксировали множественные отказы Бьюлы Дойл.
Последним делом в досье было то самое убийство Кларенса и Флорентины Эсперанса, где Дойл проходил наиболее вероятным подозреваемым. Не имея отпечатков его пальцев или других явных улик, полицейские так и не выдвинули против него обвинения.
“Можно себе представить злость парней тамошнего отдела расследования убийств”, — подумал Эйнсли, закрывая папку с досье и направляясь с ней к копировальной машине.
Воспользовавшись телефоном в управлении полиции Метро-Дейд, Эйнсли набрал записанный номер. Отец О'Брайен сам снял трубку. Да, сказал он, Элроя Дойла он помнит хорошо и согласен побеседовать о нем. Более того, если сержант пожелает приехать в церковь Иисуса, то священник как раз сейчас свободен.
Отец Кевин О'Брайен, ясноглазый ирландец, уже в годах и с поредевшей шевелюрой, пригласил Эйнсли сесть на деревянный стул против своего рабочего стола.
Эйнсли поблагодарил священника за согласие встретиться с ним и кратко объяснил причину своего интереса, закончив так:
— Я здесь не для того, чтобы получить какие-то улики, святой отец. Я просто подумал, что вы могли бы немного рассказать мне о нем.
О'Брайен кивнул и ненадолго задумался.
— Да, — сказал он. — Я помню Элроя так живо, словно это было вчера. Думаю, поначалу наша программа привлекла его бесплатной едой, но прошло несколько недель, и мне показалось, что Библия захватила его. Она подействовала на него гораздо сильнее, чем на других детей.
— Он был умен?
— В высшей степени. Но только на свой лад. А как жадно он читал! Я поражался этому, зная, что он почти не ходил в школу. Но по правде сказать, увлекали его прежде всего истории, связанные с преступлениями и насилием. Сначала в газетах, а потом и в Библии. — О'Брайен усмехнулся. — В этом смысле его интересы полностью удовлетворял Ветхий завет с его “священными войнами”. Божественным проклятием, преследованием, местью, убийствами. Вам знакомы эти сюжеты, сержант?
— О, да! — кивнул Эйнсли. Он даже сейчас готов был процитировать стихи, которые легко могли возбудить любопытство Дойла.
— У парня были большие способности, — сказал О'Брайен. — Какое-то время мне даже казалось, что мы с ним начали понимать друг друга, этого, к сожалению, так никогда и не случилось. Мы много беседовали с ним о Библии, но он всегда извращал любые слова, мои тоже, чтобы придать им тот смысл, который был ему угоден. Ему хотелось стать орудием отмщения Господня, но мстить он жаждал всего лишь за те обиды, которые претерпел в жизни сам. Я спорил с ним, объяснял, что Бог исполнен любви и прощения. Он не слушал и высказывал все более странные мысли. Остается пожалеть, что мне отпущено так мало искусства убеждения.
— По-моему, вы сделали все, что могли, святой отец, — сказал Эйнсли. — Вам никогда не казалось, что Дойл душевнобольной? Или это слишком сильно сказано?
— Вероятно, слишком. — Священник тщательно обдумывал свои слова. — Мы все не без отклонений. Каждый странен по-своему, и только специалист может определить, где кончаются странности и начинается душевная болезнь. Впрочем, в одном я могу быть уверен:
Элрой уже тогда был патологическим лжецом. Он врал без всякой необходимости. Он рассказывал мне сказки, даже когда знал, что мне все известно. Казалось, правда ненавистна ему сама по себе, какой бы очевидной она ни была. — О'Брайен снова сделал большую паузу и сказал затем:
— Я едва ли смогу что-то еще добавить. Для меня он был тогда сбившимся с пути мальчишкой. Сам факт, что вы здесь, означает, что он так и не исправился.
— Не могу ничего утверждать определенно, — уклонился Эйнсли. — Но у меня есть еще один вопрос. Вы когда-нибудь подозревали, что у Дойла может быть пистолет? Или любое другое оружие?
— Конечно. — На этот раз отец О'Брайен не затянул с ответом. — Мальчики только и говорили что о пистолетах, хотя я строго-настрого запретил им приносить что-нибудь подобное сюда. Дойл огнестрельное оружие презирал и высказывался на этот счет открыто. Мне говорили, что он таскал с собой нож. Да, здоровенный нож, которым хвастался перед приятелями.
— Вы сами этот нож видели?
— Нет, конечно. Я бы его тут же отобрал у него.
Пожимая на прощание руку священнику, Эйнсли сказал:
— Спасибо за помощь. Элрой Дойл — фигура загадочная, но вы кое-что для меня прояснили.
Эйнсли вернулся к себе в отдел, когда до конца рабочего дня было еще далеко. Он накрутил километров пятьдесят, объезжая точки, где ему могли предоставить информацию. Сразу по прибытии он назначил на шестнадцать часов собрание отдельных сотрудников своего спецподразделения. В список, который он передал секретарю, вошли сержанты Пабло Грин и Хэнк Брюмастер, а также детективы Бернард Квинн, Руби Боуи, Эстебан Кралик, Хосе Гарсия, Дион Джакобо, Чарли Турстон, Сет Уитман, Гэс Янек и Луис Линарес. Все они были участниками операции внешнего наблюдения.
А вот Дана Загаки, тоже принимавшего участие в слежке за подозреваемыми, он в список не включил. Когда Загаки в тот день появился в отделе, Эйнсли увел молодого детектива в пустую комнату для беседы с глазу на глаз. Еще до начала разговора было заметно, что Загаки нервничает.
Он был в отделе новичком. За два месяца до того его повысили в звании и перевели в сыщики из патрульной службы, где за пару лет работы он показал себя с наилучшей стороны. Происходил он из семьи потомственных военных — отец дослужился до армейского генерала, а старший брат был подполковником в морской пехоте. В отделе по расследованию убийств Загаки успел продемонстрировать служебное рвение и энергию, но того и другого было у него через край, как понимал теперь Эйнсли.
— Когда проводилось наблюдение, — сказал Эйнсли, — вы доложили мне, что Элрой Дойл, по вашему мнению, скорее всего не тот, кого мы ищем. Вы рекомендовали исключить его из списка подозреваемых и снять за ним наблюдение. Я правильно излагаю факты?
— Да, но сержант… Мой партнер Луис Линарес тоже так думал.
— Не совсем. Я разговаривал с Линаресом. Он соглашался с вами в том, что Дойл — кандидатура маловероятная, но был против прекращения слежки за ним. “Так далеко я бы зайти не решился”, — вот его собственные слова.
— Я совершил ошибку? — спросил Загаки с убитым видом. — Вы это хотите сказать?
— Да, вы ошиблись и очень серьезно, — Эйнсли говорил теперь резче. — Это была опасная ошибка. К рекомендациям детективов у нас привыкли относиться внимательно. К счастью, к вашей я не прислушался. А сейчас ознакомьтесь вот с этим.
Эйнсли подал ему пачку бумаг. Среди них была найденная Сандрой Санчес форма триста один — протокол из дела семнадцатилетней давности, где Дойл значился основным подозреваемым в убийстве супругов Эсперанса, и копии нескольких страниц из подросткового досье Дойла.
