В течение многих лет, частенько вспоминая индейца, замерзшее тело которого я увез на своих санях и передал его родственникам, я приучился быть мнительным, как какая-нибудь старая обезьяна.
5
К раннему утру собаки стали похожи на большие белые шарики. А еще — на знаки препинания, расставленные с обеих сторон линии, образуемой хорошо натянутым стейк-аутом. Я обожаю манеру, в которой они сворачиваются клубочком, аккуратно поджимая лапы и защищая густой шерстью хвоста от холода нос и подушечки лап — самые чувствительные к холоду части тела. Густой мех даже при самых низких температурах служит для их тел надежной защитой от всепроникающей стужи, позволяя им сохранять тепло. Когда они лежат подобным образом, единственным признаком жизни является белый пар, который поднимается столбиком вверх в ледяной воздух от мордочки, прикрытой шерстью хвоста. Если бы не этот пар, собаки могли бы показаться мертвыми, ибо лежат они абсолютно неподвижно, не издавая ни звука.
Когда я выбираюсь из спального мешка, который играет для меня такую же роль, как для диких животных их шкура с густым мехом (ибо эволюция постепенно лишила человека такой шкуры и он заменил ее одеждой), некоторые из собак — в том числе Бюрка, Дарк и Мивук — открывают один глаз. Открывают они именно один глаз, а не оба, и не делают при этом никаких движений, в результате которых холодный воздух мог бы добраться до уязвимых частей тела (потягиваться они начнут намного позднее)… Пока что они просто внимательно наблюдают за мной, замечая каждое из движений, в которых заложен какой-то смысл. Я развожу костер, завтракаю, готовлю питьевую воду и их похлебку. Собаки встают лишь тогда, когда я начинаю раздавать теплую воду, в которую добавлено несколько крокетов. Это что-то вроде очень легкого завтрака: с полным животом они бежать не смогут. Чуть позже я надеваю на них шлейки, позволяю немного побегать неподалеку, чтобы они размяли лапы, готовлю сани и затем с помощью постромок присоединяю шлейку собак к потягу, поочередно подзывая каждую из них, чтобы они не пытались самостоятельно подходить и занимать свое место в упряжке.
Мои собаки в ходе данного путешествия уже не раз демонстрировали, что без труда могут, так сказать, рвануть с места в карьер — что мы сейчас и делаем. Рассеянный синеватый свет, появившийся у линии горизонта, свидетельствует о том, что скоро наступит рассвет. Меня радует, что сегодня утром очень холодно (почти пятьдесят градусов ниже нуля): нужно, чтобы мороз покрепче сковал льдом реки и ручьи, по которым будет пролегать мой дальнейший путь.
Нижняя часть моего лица очень быстро покрывается инеем, и несколько малюсеньких сосулек уже свисают с ресниц. Приходится сдавливать их теплыми пальцами, заставляя растаять, чтобы можно было открыть глаза. При такой температуре нескольких секунд вполне достаточно для того, чтобы руки занемели от холода, поэтому я быстренько снова натягиваю огромные рукавицы, которые сам сшил из кусков шкуры койота, купленных у приятеля-охотника в Юконе. За время, в течение которого кровь возвращается в мои пальцы, на ресницах снова образуются сосульки, и опять приходится избавляться от них с помощью тепла пальцев. Так продолжается до тех пор, пока не наступает день и температура воздуха не повышается. А повышается она совсем немного. Мое лицо — высокоточный термометр с очень надежными индикаторами: начиная с температуры минус тринадцать, у меня появляются льдинки в бороде; минус двадцать — они видны не только в бороде, но и в усах; минус тридцать — на щеках кое-где появляется иней. При минус сорока на ресницах образуются малюсенькие сосульки, которые при минус пятидесяти начинают слипаться друг с другом. При минус шестидесяти на любом участке кожи, не защищенном одеждой, через несколько минут возникает ощущение ожога. Другие индикаторы — такие как плотность пара, исходящего от струи мочи, или размеры ледяной корки, образующейся за ночь вокруг капюшона спального мешка, — дают мне представление о температуре окружающего воздуха. Просыпаясь утром, я запросто могу приблизительно определить, какая сейчас температура, а затем уже перепроверяю свое предположение с помощью более точных средств. Погрешность моих предположений никогда не превышает пяти градусов, а этого вполне достаточно для того, чтобы принять решение, каким образом следует одеться и как защитить от холода собак, если температура опустилась ниже сорока пяти градусов. При таком морозе главная опасность для бегущих в упряжке собак заключается в том, что самцы могут отморозить половой член. Однако существуют различные специальные защитные приспособления для этой части их тела, сильно выступающей и поэтому уязвимой. У меня также имеются полярные шерстяные собачьи попоны, которыми я укрываю собак ночью при температуре ниже тридцати пяти градусов мороза и — при очень сильной стуже — перед отправлением в путь. Это, правда, касается лишь некоторых собак — таких как, например, Квест, шерсть у которой не очень густая.
Моя первая упряжка, состоявшая из таких великолепных собак, какими были Вульк, Торок, Байкал и Нанук, явно уступала в скорости бега нынешней упряжке, но зато все те мои задиристые собаки довольно легко переносили холод. В частности, мне вспоминается трехсоткилометровая гонка, которая входила в число отборочных соревнований перед престижной гонкой «Юкон Квест» и в которой я принимал участие. Ту гонку организаторы решили остановить на середине, потому что тогда в Юконе была зарегистрирована ночью температура пятьдесят восемь градусов ниже нуля! В большинстве собачьих упряжек имелись потери: у многих собак случились обморожения. Такой лютый холод стал для всех настоящей катастрофой — для всех, кроме меня и моих собак. Мы были, можно сказать, свежими как огурчики, и нас очень разочаровало то решение, потому что оно лишало нас возможности преодолеть вторую часть маршрута при северном сиянии, являющимся настоящим чудом.
Я находился на съемках фильма в Доусоне, поблизости от границы Аляски, когда в январе 1988 года температура упала до рекордных шестидесяти четырех градусов ниже нуля. На ближайшей метеостанции «Проспект Крик» была официально зарегистрирована температура минус шестьдесят два градуса по Цельсию. Мы в тот день тренировали собак на маленькой дистанции, и я снимал их на кинокамеру против света. Кадры получились изумительные: собачья упряжка убегает вдаль в облачке пара, который на фоне красного диска солнца становился похожим на огонь. Эти кадры были позже куплены производителями одного из сортов американского виски и использованы в рекламе, которая, насколько я могу судить, получилась удачной.
Сегодня мороз довольно приятный, пусть даже и немного кусает кончик носа. Ветра совсем нет. Солнце вскоре выйдет на несколько часов из-за гор, которые мы пересекаем, и согреет воздух.
Всем тем, кто путешествует вместе со мной, это прекрасно известно. Я отнюдь не боюсь мороза — я его люблю. Я люблю естественное освещение, которое создается только при больших морозах. Я люблю похожие на настоящую музыку звуки трения полозьев саней о снег и лед. Я люблю белое безмолвие, которое не вызывает у меня, как у некоторых других людей, чувства пустоты, а наполняет своеобразным ощущением радости. Все мои органы чувств становятся очень восприимчивыми ко всему, что происходит вокруг, — к малейшим движениям, малейшим звукам… При таком сильном морозе, при таком безмолвии, при такой белизне возникает ощущение, что я прохожу через фильтр, очищаюсь и оставляю позади все наносное, чем покрывает меня повседневная жизнь и что похоже на сорную траву, которой кое-где зарастает земля. Я добиваюсь просветления в своей жизни и в своих отношениях с людьми, начинаю смотреть на некоторые эпизоды своего существования уже под другим углом зрения, при котором на них падает больше света. Я мысленно оказываюсь рядом с разными людьми — с друзьями, с родственниками, со всеми теми, по кому скучаю. Не проходит и дня, чтобы я с удовольствием не вспоминал время, проведенное с детьми. Стоит только нахлынуть таким воспоминаниям, как мое лицо — даже если оно застыло от холода — невольно расплывается в счастливой улыбке.
